Я из огненной деревни…

Кстати, муж Евхимы Парфеновны Баланцевич, узнав о жуткой судьбе семьи и деревни, рискнул удрать из плена и, удрав, сотрудничал с партизанами, а потом вступил в ряды Советской Армии и погиб героической смертью в борьбе с гитлеровцами.

Агапе Сергиевич было в то время под сорок, и у нее было трое детей. Изо всех уцелевших она наиболее полно воплощает тот тип крестьянки из глухой полесской деревни, который сложился здесь за века. Безобидность и сверхпростота таких людей, как говорят, написана у них на лице, звучит в голосе, в каждом слове.

Агапа Сергиевич говорит:

«…Я была в хате. И старик так пришел, — у нас конь был, — пришел и говорит:

— Немцы коней берут. — Говорю:

— Бери копя и утекай. Что коней берут, то это ничего.

Он взял того коня и поехал в Купчее, на Украину. Это недалеко, за болотом. Ну, а я была в хате, у меня еще дочка е, тогда было два года, на руках была. Ну, пришли ко мне, десятник и говорит:

— Собирайся на сходку.

А я сроду не ходила на ту их сходку. Я и не можу ходыты, и не люблю по такому ходыты. Ну, пристали — идти!..

Вижу — все люди идут, все село. Я подхожу туда. Там во наш лес был. У меня сосед был, я говорю:

— Знаете, что этакое дело, что немцы так сгоняют, а може, убивать будут?

А он говорит:

— И чего ты не выдумаешь! А за что тебя будут убивать?

Нехай будет так.

Идут селом, идут, идут, аж то в огород загоняют. Гляжу: все люди в селе уже на коленях. Все на коленях! Говорю так:

— А что? Что я говорила? Так оно и е…

Ну, и огородом гнали. И партиями гнали на кладбище. Партиями. У меня дивчинка была на руках, ну, и зашла я на кладбище. Уже каждая партия берет свою родню, и уже обнимаются, и уже пулеметы стоят, и трещат, трещат… Я уже раздеваюся…

Вопрос: — Приказали раздеваться?

— Ну, конечно. Така во куча была одежи людячей… Я даже не знаю, куда она подевалась. И така во куча была бутылок: только пьют и бьют, пьют и бьют!..

Ну, думаю, уже все. Мне ничего… Только мой хлопец остался, тот, что скотину пас, и другой, еще меньшенький, остался. Думаю: „С голоду сгинут, с голоду“. Какой-то немец такой, я не знаю… Он, може, русский… Я стала просить:

— Ох, говорю, панейко, пустите меня, у меня два хлопчики дома осталися, пустите меня.

— А где твой старик? Говорю:

— На мостах.

Тогда люди мосты делали. А он на мостах не был. Только коня повел. А он говорит:

— Мы-то пустим, а чи ты придешь?

— Приду.

И он дал мне патруля, я в село, зашла в село и говорю:

— Там мой хлопчик остался, с голоду помре, пойду заберу, нехай лучше убьют.

А потом меня опять загнали на кладбище, а с кладбища бежит тот, что меня отпустил. И говорит:

— Что, своего мужа ведете?

Я говорю:

— Не, он далеко, на мостах…

Я опять пошла в село и там замоталась. И уже людей сталы добиваты. А я утекла. И все…»

Обер-лейтенант Мюллер, исполняющий обязанности командира роты убийц, изложил результаты этих событий бухгалтерским языком:

«Привожу, — пишет он в отчете, — численный итог расстрелов. Расстреляно 705 чел., из них мужчин — 203, женщин — 372, детей — 130.

…При проведении операции в Борках было израсходовано: винтовочных патронов — 786 шт., патронов для автоматов — 2496 шт.

Потерь в роте не было. Один вахмистр с подозрением на желтуху отправлен в госпиталь в Брест»[101].

Правда, непредусмотренная неожиданность произошла, которая должна была и обер-убийцу Мюллера вывести из равновесия.

В его свору как-то попал человек… Не очень, может быть, и человек, если оказался там, а все же — не выдержал он бесчеловечной «работы»…

Послушаем продолжение рассказа Марии Лихван, которую мы оставили с детьми на страшном старостином огороде, среди старых мужчин, среди женщин и детей, под присмотром карателей. Она рассказывает:

«…Ах, то выходит один, може, переводчик. Говорит:

— Марья Лихван есть?

Моя суседка говорит: „Панейку, я Марья Лихван“. Та говорит: „Я Марья Лихван“. А я все думаю: „Нехай. Он меня вызывае — будет убивать…“

Выхожу я и две дивчинки со мною, а та, еще с 1940 года, то ее моего чоловика мати взяла на руки, и хлопчик со мною. Так и идем мы. Идем, а он так во взял мою свекруху за плечи и назад отпихивает. А я говорю:

— Пан, это матка моя и цурка моя!

— Ё, ё.

А тех, что понабегали, то зараз немцы прикладамы их, и назад отогнали.

Ну, выходим, выходим мы, думаю: „О, господи, чого ж мы?“

А то пришли уже из того, левого села, ну, и мого чоловика сестра пришла, со своим свекром пришла. Мого чоловика сестры сын был у немцев, в Неметчине, в плену был.

Вопрос: — Из польского войска?

— Ага.

И они стали просить, что такие и такие. Они списали на бумажку, и то нас во вызывали, мы вышли. И я говорю:

— Ну что ж, как я вышла? Вышла с детьми, такие дети. Ну, что я сама?.. Чтоб чоловика, говорю. То нехай меня уже бьют.

А мого чоловика сестры свекор говорит:

— Стойте, будем просить, чтоб твого чоловика вызвали.

Подошли мы до нимцив. Говорит:

— В которую очередь забрали?

— В первую.

— У-ут! Юж[102] далеко на работе.

Уже он убитый был. Мой чоловик. Вот.