Я из огненной деревни…

Привели нас в лощину, перед тем пулеметом, и сказали ложиться. Мы ложились кто с кем. Ну, я лег с семилетним хлопчиком, держал его на руке, прислонивши, а жена — с трехлетней дочкой. Когда мы легли — шапка с меня свалилась, и я ее на голову больше не надевал.

Немцы от нас отошли… Ага! Немцы отошли в сторону и залегли кругом. А этот немец, пулемет которого на пригорочке стоял, взял этот пулемет и подошел к нам метров на двадцать. Там была яма, где немецкая бомба упала. Влез он в эту яму, стал на колени и поставил на краю ямы пулемет. Потом немцы отошли от нас, и он протянул первую очередь по нашим головам.

Я как лежал на левом боку, так мне вот так по пальцам, а хлопчику в голову. И он еще успел только сказать:

— Ой, папа, болит! А я говорю:

— Тихо, Мишка, не будет болеть. Больше он не отозвался.

Пять очередей выпустили. Мне попало в правую ногу, опалило мне подошву и так прорезало ногу. Сильно у меня болело. Шевелю — шевелится, но боль нестерпимая. Все равно как крапивою мне кто по пальцам.

После стали добивать, кто стонал. Все мое лицо было залито кровью, и очень из меня дух гнало. Подошел немец, ногой мне ударил в голову, голова моя так закачалась, но глаз я не открыл.

Стали сами засыпать землею. Земля была мерзлая, глыбы эти, песок. Поободрали мне лицо…

А за плечами у меня лежал, — годов, може, ему шестнадцать, — хлопец. Он никуда ранен не был. Подхватился на ноги, просит:

— Паночки, не убивайте меня! Убили мою мать и сестер, пустите меня живого.

Они что-то по-немецки, что-то между собой поговорили, раздался выстрел из пистолета, и он мертвый упал на меня.

Песку немного насыпали, и я стал задыхаться. Думаю, буду вылазить, нехай добивают, очень тяжело задыхаться. Весь мокрый, как из речки. Раз приподнялся, потом другой раз, и уже я без сознания. Потом как-то напрягся — ну, тогда я был сильный, молодой, — приподнялся, те комья раздвинулись, и мне стало легче Дышать.

И лежу я, слушаю. Не слышно, чтоб кидали… Сколько лежал — не знаю. Потом еще пошевелился, высунул лицо и слышу — уже в том конце выстрелы слышно. Полежал я, пока стемнело. На ноги не подымался и говорю:

— Вставайте, кто живой. Немцев уже нема ушли.

Никто не отозвался. Нас было тут, в этом конце деревни, сто пятьдесят душ, а только я один остался… Порвал на себе рубашку, обмотал рану и пошел в лес…

В лесу я пролежал трое суток. „Ну, думаю, пойду в деревню Копти, если убьют — кто-нибудь землею присыплет, а то как в лесу умру — то звери кости только будут таскать“. Пришел я рано в деревню Копти и не узнал ее — она для меня уже переменилась, совсем другою стала. Знаю я, что тут Копти, собаки лают из Малой Воли, а Коптей не узнаю. Постоял я и опять пошел.

Потом нашел я наших, которые поутекали из Козловшины, встретились мы с ними. Пришли мы с соседом в Копти, и там я уже остановился.

Лег я у Виктора Косача и пролежал шесть дней. Потом Копоть Алексей, который служил когда-то в польской армии санитаром, сделал мне перевязку…»

Прошло больше двадцати пяти лет между тем первым, запротоколированным, и этим, записанным на магнитофонную ленту, рассказом Ивана Павочки, но время не стерло в памяти рассказчика огненных и свинцовых следов. В рассказе 1971 года Иван Иосифович рассуждает о том, что каратели, мол, не смогли разбить партизан и «с этой ненавистью» взялись мстить мирным жителям. В те дни он не мог, конечно, знать, что 11 ноября 1942 года главное командование фашистской армии издало специальный секретный документ «Инструкция по обращению с бандитами и их пособниками», в 83 пункте которого рекомендовалось: «В обращении с бандитами и их добровольными пособниками проявлять крайнюю жестокость… Сама жестокость мер и страх перед ожидаемым наказанием должны удерживать население от помощи и содействия бандам»[45]. Вслед за этой инструкцией начальник генштаба вермахта Кейтель издал приказ. В пункте перром этого приказа он написал, что придерживаться международных соглашений и принятых обычаев ведения войны — не надо. «Эта борьба не имеет больше ничего общего с солдатским рыцарством или положениями Женевской конвенции… Войска правомочны и обязаны без всяких ограничений использовать в этой борьбе любые средства, в том числе против женщин и детей, лишь бы это привело к успеху»[46]. Второй пункт: «Ни один немец, участвующий в борьбе с бандами партизан, не должен быть привлечен к дисциплинарной ответственности или к военно-полевому суду…»[47]

Ивану Павочке, опытному пожилому человеку, интуиция подсказала правильно — карателям заранее прощалось все. Они оказались неспособными к борьбе против партизан и под видом партизан убивали женщин, детей, стариков.

В архивах сохранилось «Сообщение № 28 полиции безопасности и СД о результатах карательных экспедиций „Гамбург“ и „Альтона“ в районе Барановичской и Брестской областей от 22 января 1943 года». Непосредственные заправилы карателей выхвалялись перед высшими инстанциями своими «подвигами», выдавали убитых мирных жителей за партизан. Вот два отрывка из «Сообщения»: