Я люблю

А домна все ближе. Ее огни, кажется мне, у самой трубы паровоза. Они падают, кружатся, поднимаются, а поезд все не покоряется. Но я не верю, что меня ждет пропасть. Нет, ничего не случится, я буду жить. Я так люблю ее, жизнь.

Хладнокровней повороты крана, спокойнее! Вот сейчас — площадка, кривая линия, а там — семафор. Стрелки и станция. Там ждут меня директор, и друг моего отца Гарбуз, и горновой Крамаренко. Они расскажут доменщикам, кто доставил руду и как.

Шипя разряженными цилиндрами, мы остановились на станции. Я упал в кресло и почувствовал, что мои жилы пусты, насухо выкачаны. Захотелось спать и курить. Потом, помню, вскочил, бегал по паровозу, радовался, хохотал. Обнял Борисова.

— Андрюша, приехали. При-е-хали!..

Он посмотрел на меня недоумевая:

— Разве могло быть иначе?

Сдав паровоз, я побежал к Богатыреву. Он лежал у окна с подушками за спиной. Глаза его были воспалены. Увидев меня, схватил меня за руку, упал на спину. Долго молчал, лишь раз прошептал с завистью:

— Подвезло тебе… Такое счастье бывает только в сказке.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Борис, сухой и длинный, растянулся на кровати. Он спит уж двенадцать часов, не поворачиваясь со спины. Дыхание клокочет в груди храпом и стоном. Я успел прийти с работы, прослушать две лекции в институте и прибежал, задыхаясь, поделиться с ним большой радостью, а он все еще спит.

Я редко вижу его. На его кровати три декады не меняется белье. Оно чисто, потому что на нем мало спят. Все мои заботы о здоровье Бориса безрезультатны. Я каждый день выливаю скисшее молоко и злюсь на безрассудного друга. Он вторым после меня спускал с горы рудный поезд. После этого восстановилось нормальное движение.

А вот сейчас лежит обструганный, с обточенным носом, с костистыми надглазниками, за уступами которых спрятались посиневшие веки. Мое горло перехватывает тоска. Губы вдруг сохнут и мелко дрожат. Нагибаюсь над Борисом, становлюсь на колени, обнимаю увядшее тело, хочу разбудить его, поговорить раз и навсегда.

— Борь, Борис!..

Он повернулся на бок, открыл глаза и пусто смотрит в мое лицо, долго не узнавая. Я протягиваю ему стакан с молоком. Он жадно глотает и просит еще.

Ставлю перед ним полную кастрюлю молока, гору масла и буханку хлеба.

Он поднимается, не сбрасывая одеяла, опираясь от слабости на стену, поглощает еду и веселеет. Я радуюсь возвращению к нему аппетита и рассказываю ему заводские новости.

* * *

Недавно я стал студентом вечернего института. На испытаниях мне посчастливилось. Комиссия спросила то, что я знал, и зачислила на литературный факультет. Но после первого же занятия я понял, что не дотянулся со своим неполным фабзавучным багажом до сегодняшней лекции.

Тогда я заново распланировал свой рабочий день. Восемь часов на паровозе, больше ни одной минуты. Я надеюсь на свою бригаду, как на себя: мы вместе болели за жизнь машины, добились ее полного выздоровления, подняли производственные показатели. Итак, восемь часов чистопроизводственных, два часа на сборы, душ, редактирование стенгазеты, два часа — обед, завтрак и ужин, четыре часа — занятия в институте. Остается целая треть суток.

С этой третью я начинаю хитрить так и этак. Я не хочу отрывать время у сна. Знаю, что тогда буду плохим машинистом-неврастеником, зевающим студентом и ленивым редактором. Шесть часов сна для здорового молодого человека вполне достаточно, даже полезно. Выгаданные два часа пойдут на подготовку к лекциям. Один день в неделю, выходной, целиком отдан Лене, лыжам…

Постой, Саня, постой… А не мало ли будет одного дня в неделю?

И вот каждый день по два часа я сижу за математикой, химией, физикой. Когда я начинаю путать коэффициенте многочленом и квадратные уравнения с подобными членами, я закрываю учебник, аккуратно складываю записи и направляюсь к Лене Богатыревой, которая недавно окончила полный курс фабзавуча.

Она водит меня по страницам сборника алгебраических задач и тихонько рассказывает:

— Чтобы сократить дробь, нужно разделить ее числитель и знаменатель на одно и то же число.

Слова отпечатываются в моей памяти четко и ясно, и я ухожу от Лены не с метелью цифр, правил и формул, а с первым стройным ходом рассуждений.

В моей комнате мы часто изучаем химию, делаем опыты по физике. Нам помогает Анатолий Степанов, слесарь механической мастерской, и пропагандист Кошкарев, третьекурсники.

Борис просит, чтобы я не гасил свет ночью. До самого рассвета он лежит на кровати с книгой. Но я часто замечаю, что он не читает, а широко открытыми глазами смотрит в потолок, часами не моргнув, не шевелясь. Спрошу тихонько:

— О чем ты, Боря?

— А так, ни о чем.

И снова уткнется в книгу. Вижу, что он действительно ни о чем не думал. Он тосковал, но не мыслями, не волей, а слабеющим телом.

Во сне он корчился в судороге от кашля, тощее тело его обливалось потом.

Вставал утром с пьяными глазами, синеопухшим лицом и спешил на паровоз.

Недавно он поднялся с постели и увидел на подушке алое пятно. Я притворился спящим. Борис стоял над кроватью, окоченев, испуганный, печальный… Я зажал себе рот, чтоб не зарыдать.