Я люблю

Малиновые, чуть шершавые, губы Лены шевелятся — я опять не слышу, а скорее угадываю то, что она говорит.

— Ну и как… что ты надумал?

— Помнишь письмо Горького?.. Каждый человек должен делать свое дело во всю силу своих способностей, со всей энергией… Строить новую жизнь и уничтожать старину… Уничтожать с корнем!

Лена порывается что-то сказать, но я быстро прижимаюсь к ее губам щекой и не даю говорить. Пусть выслушает до конца все, что надумал.

— Живу ли я так?.. Кажется, нет. Постой, Лена, не мешай!.. Что такое старина?

— Ну, ну, говори, я слушаю.

— Зависть, глупость, как говорит Горький, неверие в свой разум, жадность… ревность… личный эгоизм, родной отец подлости, желание проехаться на чужом хребте в рай, неумение думать по-социалистически… Хорошо сказал Алексей Максимович. Так вот… Работать я вроде работаю как надо, никто не жалуется, а вот думать… слабовата гайка…

Лена кусает губы, в глазах искрятся, озоруют смешинки. Догадывается уже, куда я гну разговор, и вот-вот разразится смехом. Ну и пусть смеется. А я все равно скажу, что хочу.

— Не умею я думать… Увидел тебя с этим… долговязым Мишкой из прокатного и, дурак, всякие мысли в голову пустил. Ветреной тебя назвал, обманщицей… Сжимал кулаки, хотел броситься на Мишку, отдубасить… Видишь, до чего додумался!..

Лена машет на меня руками. Давится смехом, слова не может вымолвить. Насмеявшись вволю, она говорит серьезно, с мягким укором:

— Приревновал Мишку. Он муж моей подруги Веры, член бюро комитета, вместе заседаем… Санька, глупый, я шла с ним, разговаривала с ним, а думала… Ты один в сердце и в голове. Всегда один…

— Видел, чувствовал, а подумал, барбос, такое, за что надо в землю мордой, как нашкодившего котенка.

Лена перебивает меня:

— Будь всегда таким, — строго, наставительно говорит она.

— Каким?

— Ревнивым. Мне это очень нравится! Честное слово!

— Нравится? — с неподдельным изумлением спрашиваю я.

Лена разражается хохотом.

— А ты думал… думал, что у социалистического человека не должно быть ревности?

…Спускаемся с Магнит-горы уже в полной темноте. Внизу, в черной глубине равнины, — огни и огни, больше чем звезд на небе. И все теплые. На каждый хочется идти, каждый обещает пригреть. Кажется, что все добрые люди, сколько их ни есть на земле, приманчиво светят сердцами и, соревнуясь друг с другом, освещают нам с Леной дорогу.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Сдав паровоз сменщику, я бегу на домны, к Лене, чтобы идти вместе на озеро.

Встречаюсь с ней около чугунной канавы.

Странно, она не обрадовалась, увидев меня, не рванулась навстречу.

Виновато улыбается, говорит с огорчением:

— Саня, все наши планы рухнули.

— Что случилось?

— Комитет поручил срочно, к завтрашнему бюро, познакомиться со всеми цеховыми молодежными стенгазетами. Значит, сегодня я тебе не попутчица.

— Так я буду твоим попутчиком!.. Хочешь?

Лена кивает, глаза ее сияют.

По железной крутой лестнице спускаемся с высот литейного двора вниз, на землю. Я спрашиваю, с какого цеха начнем.

— Пойдем прежде всего в прокатный. Там лучшая на заводе газета.

Идем по горячим путям доменного и мартеновского, прыгаем, как в детстве, со шпалы на шпалу, скользим, балансируем на гребешках железнодорожных рельсов, бесстрашно ныряем под вагонами маневрирующих поездов, груженных чугунными чушками, рудой, коксом, доломитом и стальными слитками. Идем, не целуясь, не обнимаясь и даже не держась за руки. И все же встречные люди внимательно, с любопытством и удивлением вглядываются в нас, провожают взглядами, о чем-то перешептываются.

Проходим между цехом блюминга и мартеновскими печами, мимо нагревательных Колодцев, где в страшной жаре созревают, набирая молочную белизну, стальные блюмсы.

Лена останавливается около одного из колодцев, откуда мостовой кран с помощью гигантских намагниченных клещей извлекает квадратную, в два обхвата, солнечного цвета, нестерпимо пышащую жаром болванку. Раскаленный брусок стали излучает свет такой силы, что огромный пролет цеха наполняется молочно-розоватым прозрачным туманом.

Я вижу Лену, окутанную с ног до головы жарким пушистым светом. Она вспыхивает, тлеет и вот-вот растворится в солнечном пухе. И почему-то именно в это мгновение у меня возникает мысль: «Сегодня, сейчас добьюсь у нее согласия. Сейчас или никогда».

Как только мы отходим от нагревательных колодцев, я беру ее руку и говорю:

— Лена, я…

Набатно гудит колокол, черная тень мостового крана надвигается на нас.

— Эй, берегись!.. — раздается чей-то зычный раздраженный голос.

Я испуганно хватаю Лену, тащу в безопасное место, к дверям, на прохладный летний сквозняк.

Выходим на улицу под чистое небо, под косые теплые лучи предвечернего солнца. И тут мною снова овладевает мысль: «Сейчас или никогда!»

— Лена!..

Больше не удается произнести ни единого слова. Она умоляющими все понимающими глазами смотрит на меня: «Не надо, молчи».

Опустив голову, уныло, на почтительном отдалении, шагаю рядом с ней. Говорю:

— Хоть убей, Лена, а я не понимаю, почему ты не хочешь…

Она смотрит на меня нежно.

— Рано, Саня!.. Ты еще и еще должен проверить себя.