Я люблю

— Был я, товарищи, черствый землекоп, а сейчас готовлюсь сдавать экзамен в машинисты. И все Санька… Он помог.

Не покрывая седой головы, машинист Гаркуша перебил Борисова, длинно вытягивая руки:

— Посылаем мы тебя, Сань, всем обществом в ячейку. Шагай.

И еще подходят к столу секретарь комсомольского комитета, начальник депо, машинист, помощник. Мне и радостно и тяжело выслушивать такую груду похвал.

Богатырев не знает, куда девать свои очки. Он крутит их на пальцах, цепляет на уши, обдувает стекляшки.

Кто-то крикнул:

— Голосуй!

Богатырев вспомнил свои обязанности и приступил к делу, забыв предупредить собрание, что голосуют только члены партии. И вышло не по уставу. Голосовали беспартийные и комсомольцы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Каждый свой выходной день мы с Леной получаем в профкоме однодневную путевку в санаторий, спрятанный в лесной хмельной тиши, на берегу Банного озера, на отрогах Уральского хребта.

Весь рассвет мы идем с ней степью. Роса холодная, жжет ноги.

Лена в своем нежном батисте похожа на голубой рассвет.

Останавливаемся — трудно целоваться и шагать…

Обнимает мою голову, и сквозь облачную ткань я чувствую горячее тело.

— Саня, помнишь я тебе когда-то говорила…

— Что?

— …Нравился мне кто-то…

— Нет, не помню. Ничего не помню! — я смеюсь, пытаюсь закрыть Лене рот, но она не дается.

— Вспомни!.. Это неправда, Саня. Мне тогда только казалось… Придумала все. Ожидая тебя, придумала.

— Друг ты мой, жизнь хорошая!

Грузовая машина подхватывает нас, мчит к озеру, к санаторию.

Рождение солнца мы встречаем на берегу, на сырой от росы деревянной десятиметровой вышке. Далеко отсюда проглядывается толща воды до самого дна.

Озеро большое, дальние его берега тронуты голубоватым туманом. На одном конце камни, на другом камыш.

Сидим на вышке, греемся в лучах теплого солнца. Потом поднимаемся, и Лена учит меня, как надо прыгать в воду с такой высоты.

— Ты сжимай все мускулы, сделай тело камнем и тогда лети. Ну!.. Раз, два…

Я беру в руки воображаемую трапецию, сгибаюсь и под команду Лены, со словом «три» покидаю вышку. Я вижу в летящей на меня воде осколки неба и горы, обгоняющие мой прыжок, а у самого берега Андрюшу Борисова, дядю Мишу, Гарбуза. Их руки полны серебристым трепетом карасей.

Я разорвал воду, и озеро раскрыло свою глубину, давая мне проход. С башни машет платком Лена. Рыбаки бросили удочки и кричат что-то.

Наверное, они вместе с Леной радуются удачному полету.

По крутой лестнице поднимаюсь к Лене. Исцарапанные бедра, обгоревшая грудь в росе. Лена ловит губами холодные капли, греющими пальцами сушит мои мускулы и шепчет, не скрывая блеска глаз:

— Санечка!..

…Вечером мы все еще в горах. Уже видно, как внизу звездным небом горит долина Магнитки. Зарево доменных плавок накрыло темные облака и кажется восходом настоящего солнца. Мы осторожно садимся на камни. Луна осыпает нас белым дождем.

Мы сидим бесконечно долго.

…Возвращаемся в санаторий по тесному от человеческой толпы берегу. Люди останавливаются, пытливо смотрят на нас, крепко обнимающихся, солнечных, с поющими глазами.

Прощаясь, Лена кладет гибкие руки на мои волосы и с закрытыми глазами говорит:

— Санечка, мне, наверное, уже нельзя подниматься на скалы.

Я еще не понимаю.

Она закрыла ухо горящими губами, шепнула:

— Родной, ты должен любить его… Саньку, еще сильнее меня.

Убежала по мраморной лестнице в женские комнаты санатория.

А я мчусь на свою половину, кружусь по комнате. Мне хочется обнять стол, кровать, стены, люстру, санаторий, весь мир. Хочу молчать. Хочу прислушиваться к своему сердцу, к своим думам.

Потом бегу по засыпающему санаторию, нахожу золотозубого инженера Гарбуза.

— Степан Иванович, Степан Иванович!..

Он берет мои руки и говорит смеясь:

— Понимаю, разумею… Иди спать, иди!

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Серый, влажный теплоход, облитый недавним дождем, ходко, с приглушенным гулом пробивается по тихой, еще не окончательно проснувшейся Волге. Идет сверху, от истоков холодной сырости, на низовое раздолье, в теплые края. Молодое, только взошедшее солнце бьет ему прямо в грудь, в форштевень. Дождевая роса тает, испаряется, теплоход белеет и белеет, все больше становится похожим на лебедя.

Я стою на безлюдной палубе, отмытой до медовой желтизны, и, облокотившись на перила, смотрю и смотрю на Волгу.

Хороша она была там, в верховьях, и еще лучше здесь, вобрав в себя десятки многоводных рек. Берега ее вздымаются все выше и выше, покрыты березой, дубом, ольхой, осиной и сосной. Многоводная, широкая, она легко и стремительно, подобно ручью, извивается меж лесов и холмов, омывает луга, заросли кустарников, зелено-желтые островки. Каждый клочок прибрежной земли радует глаз. Впереди, наверное, будет еще много хорошего, но уже ничто, кажется тебе, не сможет поразить новой красотой.

Но вдруг в груди у тебя холодеет от восторга — за высоким обрывистым мысом открылась огромная равнина, засыпанная золотым песком и залитая солнцем. Ни кустика. Ни травинки. Ни единого черного пятнышка. Ни следа человека. Песок и солнце. Солнце и песок.