Я люблю

— Я, Никанорушка.

— Чего тебе, шалава? Чего кукуешь не в свой час?

Дарья робко приблизилась и, горячо дыша в бороду Никанора, прошептала:

— Голубчик ты мой золотой, осиротела я без тебя. Милушка ты моя.

Никанор длинной сильной рукой беспощадно отодвинул от себя Каменную бабу, грозно сказал:

— Гэть, Дашка! Шоб и духу твого тут не було. Ни завтра, ни послезавтра. Навсегда. Чуешь? А як шо не послухаешь…

Дарья отступила, зашипела:

— Не грози, голоштанник! Построился, хо-зя-ин! Не жить тебе тут, рыжий бугай. Не завтра, так послезавтра вынесут тебя ногами вперед из твоей халупы.

— Не каркай, Дашка. Добром прошу: гэть с моих очей. Иди, а то…

Взмахнул руками, шагнул к Дарье, и она исчезла в колючем, звенящем стеклярусом терновнике.

Никанор постоял на скользком косогоре, послушал удаляющийся шум шагов на дне оврага и вернулся в землянку. Проклятущая шинкарка замутила всю радость, такой праздник испортила.

— С кем это ты на улице разговаривал? — спросила Марина, когда Никанор забрался на печь.

— С господом богом, — хмуро отрезал Никанор. — Спи, стара, спи. Нагулялись вволю, хватит.

…Так поселился в Гнилых Оврагах первый житель. Скоро на свалке нельзя было найти свободного кусочка земли. Селились там шахтеры из балаганов, металлисты франко-бельгийской компании «Унион», рыночные нищие, воры, проститутки — все те, кому не было места в городе.

В кирпичной, будочке с оцинкованной крышей расположился полицейский участок. За оврагами выросли корпуса казачьих казарм.

За то, что здесь поселился всякий сброд, за то, что землянки напоминали собачьи конуры, поселок прозвали Собачеевкой.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Как ни ломает жизнь человека, он все шагает и шагает в завтрашний день.

Били плетью, морили голодом рабочий народ, топтали его, а он рос и рос, все умножая богатства земли российской.

Вокруг Гнилых Оврагов, вокруг всего города, а кое-где и в самом городе возникли новые шахты — «Иван», «София», «Марковка», «Щегловка», «Амур», «Капитальная». На металлургическом заводе франко-бельгийских акционеров «Унион» рядом с маленькой домной рвалась к небу вторая, а за ней и третья, закладывался фундамент четвертой. Ушла вниз, на новые горизонты, к щедрым пластам и «Вера, Надежда, Любовь».

Железные дороги вдоль и поперек изрезали донецкую степь, и там, где дымились горькие полынные заросли, весело гудели паровозы.

Все больше и больше огней сияло на земле, все теснее было на ней от шахтеров и металлистов, все шумнее, веселее, приманчивее становился Донбасс, все больше людей слеталось на его огоньки.

Утром и вечером, в конце дневной упряжки и в начале ночной батюшка Донбасс — кормилец рабочего люда, прибежище обездоленных, горемык, искателей счастья, отчаянных охотников за рублем, честных тружеников — перекликался десятками и сотнями гудков.

На севере и юге, западе и востоке, на высоких буграх и в глубоких ярах, во всех уголках донецкого края, от Донца до Савур-могилы, от Святогорских монастырских гор до юзовских черных курганов ревут и ревут гудки, созывая людей на артельную работу, на повседневный труд ради куска хлеба.

Гудят, поют басом шахты и заводы, как бы выговаривают:

— Я — Иван, Иван, у-у-у!..

— А я — Смолянка, а-а-а-а!..

— У-у-у-у-у!.. Вы слышите нас?.. Мы — Вера, Надежда, Любовь.

Шел в гору и род Голоты. У Кузьмы появилась сестренка, а у деда Никанора и у бабки Марины — внучка: черноволосая, чистенькая, как спелая слива, смугляночка. Назвали ее Варькой. Такой у нее звонкий певучий голосок, что его слышно на все Гнилые Овраги. Не успела Варька крепко стать на ноги, как у Остапа и Горпины родился третий наследник — Митька. Вслед за ним на землю вступила еще одна дивчина — Анна, попросту Нюрка. Всех родила Горпина легко. Труднее ей достался последний сын, Александр, Сашко, Санька. Родила его, когда уже распрощалась с молодостью, растратила силы. Не доносила Саньку до положенного срока…

Он рос хилым и покорно-тихим. Никто не думал, что он долго заживется в землянке. Целыми днями лежал в колыске (незадолго до этого в ней качались Варька, Митька, Нюрка) с закрытыми глазами, желтокожий, с тряпичной соской во рту, гологоловый, безголосый. Не закричит, не заплачет, не засмеется, не протянет ручонок к матери. Даст ему Горпина грудь — хорошо, сосет, пыхтит, чмокает от удовольствия, дрыгает ножками, а не даст — не плачет, не жалуется, не просит.