Я люблю

— Варюш, пойдем, одной скушно. Пойдем. Все одно помирать, хоть гульнем.

Варька вдруг приподнялась, схватила подругу за плечо:

— А лимоны там есть?

— Лимоны? Н-не знаю… Наверное, водятся.

Не спрашивая куда, пошла за шустрой Настей. Уже когда остановились перед высоким знакомым забором питейного заведения Аганесова, узнала Варька свои собачеевские края. Настя уверенно вбежала на каменные ступеньки кабака, открыла дверь, потащила Варьку темным коридором.

…Ярко освещенная комната. Окна закрыты ставнями, глухо затянуты тяжелыми занавесами. На полу толстые и мягкие половики. В потолок вбит медный крюк. На нем висит люстра — букет огней в два обхвата — и освещает стол, опрокинутые бутылки, розовое пятно на белой скатерти и недоеденный, намазанный черной икрой кусок хлеба с меткой зубов.

В углу, на кровати, на смятой постели, свесив ноги, сидит Варька. Кофточка ее расстегнута, перекосилась, еле держится на плечах. От горла к груди бежит глубокая свежая царапина. Лоб, скулы, губы, плечи заливают шелковые черные волосы.

На полу, у ног Варьки, ползает Аганесов, щекочет ее холодные колени своими усищами. Она смотрит на его красные, как говядина, уши, на каракулевую голову, на курчавый затылок и пытается вспомнить, как она попала сюда. Нет, не знает, как ушла из той комнаты, где играла гармошка, где танцевали, где Настя, запрокинув голову, лила в горло водку, а потом ела конфеты.

— Душа мой, дай палчик, дарю кольцо.

Варька молчит, не шевелится. Ей тошно, хочется плакать, выть.

Пышноусый кабатчик ищет руку Варьки. Пытается надеть кольцо на ее потрескавшийся палец. Он пухлый, узластый, сопротивляется, не лезет в позолоченный перстень. Мужчина тянется к столу, берет стакан с водкой, окунает в него кисть Варькиной руки. Теперь кольцо преодолевает узловатую костяшку, садится на место.

— Карашо. Красиво. Ай-ай-ай.

Аганесов достает из кармана мягкий шелковый платок, разворачивает его, машет перед глазами Варьки.

— Бери, душа мой, бери, ничего не жалко.

Платок горит радугой, одуряюще пахнет.

— И деньги дам, душа мой, только люби меня. Завтра люби, послезавтра…

Синенькие бумажки приманчиво шелестят в темных волосатых руках.

Варька тянется к новеньким хрустящим бумажкам, шевелит пальцами. Круглое, нежное, желтое встает перед ее глазами. Запекшимися губами она шепчет:

— Лимон… Лимон… Обязательно лимон… — и, ослабев, падает на кровать, закрывает глаза.

Кабатчик распахивает ногой дверь, кричит в темный и узкий коридор:

— Лимон…

— Ли-и-мон… — подхватывает кто-то басом.

— Хозяину лимон, их гостье дурно, — подмигнул буфетчику половой. Схватил золотистый, нежнокорый шар и побежал назад, в уединенный кабинет.

Аганесов подошел к кровати, тронул плечо безмолвной Варьки — холодное и белое-белое.

— Перепила или простудилась? — пробормотал хозяин, Ничего, отойдет, проспится, — успокоился он. Зевнул, вытер усы платком, глянул на покорные колени лежавшей Варьки, положил около нее лимон и пошел к двери.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Я иду мертвыми лесными зарослями. Черная трава. Черные кусты. На сучьях висят чучела кукушек и соловьев. Цветы засохли. Желуди падают на желтую от листьев землю потухающими звездами. Кряжистый лишаистый дуб вцепился черными паучьими ветвями в грязные нечесаные патлы туч.

Холодно, пустынно, тихо в лесу. Мне страшно этой бесшепотной, бездыханной тишины. Догадываюсь, что вон там, за обугленными деревьями, прячется какой-то зверь. Я чувствую его голодный, нетерпеливый взгляд на себе. Мне кажется, я уже попробовал кинжальную остроту его когтей, он уже обдал меня своим дыханием. Он приготовился зажать в моем горле последний глоток воздуха. Я бегу, спасаюсь… Лес барабанит по моей голове желудями.

Я проснулся и увидел глаза деда. Нет ни лица, ни бороды — одни глаза, большие, бездонные. Они сверлят меня.

Хватаюсь за мать, жмусь к ней. Она накрывает мне голову теплыми ладонями и шепчет слова утешения. Ей тоже не дают спать глаза деда. Он их теперь никогда не закрывает. Стережет нас с матерью, ждет, чтобы поскорее отец ушел на работу, тогда он разживется у матери на водку.

Когда рассвет промывает угольное окно землянки, мать шепчет:

— Сань, а Сань, вставай, вставай, сыночек!

Вместе со мной поднимается отец. У нас на трех человек одни ботинки. Сейчас их надевает отец, а я заворачиваю ноги в тряпки, закручиваю тряпки веревками, и мы выходим на январский ветер и мороз.

Я иду с отцом на домну. Он там казенными деревянными колодками заменит ботинки, и я с ними побегу домой, где ждет своей очереди голопятая мать.

Мы торопимся. Отец идет не оглядываясь. Мне надо бежать, чтобы не отставать от него. Тряпки и веревки размотались. Поправлять некогда. Отец не ждет. Ледяные бритвы режут подошвы.

Когда я вернулся домой с ботинками, дед и мать уже были навеселе. С некоторых пор мать пристрастилась к водке. А началось это так.

Как-то я проходил мимо его постели. Он схватил меня за шею, потянул к себе, повалил на кровать и начал мучить: срывал железными ногтями струпья с головы, давил мое тело, приговаривая:

— Проси мать, хай расщедрится на полбутылочки, тогда пустю.