Я люблю

У базарных ворот, на нашей дороге, напротив кирпичного здания монопольки — не разминуться, не обойти, — врос в землю чугунными ногами толстобрюхий мордастый человек в белом картузе, в белой тужурке, в белых с лампасами штанах, обутый в черные, с лакированными голенищами сапоги и крест-накрест перепоясанный ремнями, на которых прикреплены револьвер и шашка. Городовой! Стражник! Нас с Васькой подкарауливает. Я останавливаюсь, хватаю Ковалика за руку.

— Бежим, Вася! Скорее.

— Слухай ты, лапоть, стой и не рыпайся! — Васька сжимает мою руку, со злобой и презрением смотрит на меня. — В штаны наклал? Эх ты, а еще внук рыжего Никанора? Иди рядом и молчи, боягуз!

Идем прямо на белого глыбастого стражника. Его усатая говяжья морда повернута к нам. Маленькие злые глаза сверлят попеременно то меня, то Ваську. А рука, волосатая, с толстыми пальцами, теребит витой желтый револьверный шнур.

Схватит, ей-богу, схватит обоих, закует в кандалы, погонит в Сибирь. Надо поворачивать оглобли назад, пока не поздно, пока еще можно убежать. Но убежать нельзя: Васька крепко держит меня за руку.

Поравнявшись с городовым, Ковалик неожиданно останавливается и так широко раздвигает свои толстые непокорные губы, так ухмыляется, что видны его красные опухшие десны и редкие острые зубы.

— Здравия желаю, господин городовой! — медовым голосом произносит он.

Белое пугало молчит. Щеки наливаются темной кровью. Глаза выпучены, как у рака. Смотрят на Ковалика удивленно-подозрительно. Ваську это не смущает. Он вплотную подходит к городовому и спрашивает:

— Господин городовой, дадите пятак?

— Пшел вон, щенок! — гаркнул стопудовый человечище и замахнулся на Ваську лакированными ножнами шашки.

Но Ковалик даже теперь не отступился.

— Да я не даром прошу пятак, господин городовой. В награду. За прокламацию.

«Что он, дурак, делает, что делает!» Я жму Ваське руку: заткни, мол, свою глотку!

— За какую прокламацию? — городовой насторожился.

— P-революционную. В ней про царя кровавого и про грабительскую войну напечатано.

— Тсс, змееныш! — городовой побледнел, испуганно оглянулся вокруг. — Где ты видел эту прокламацию? У кого?

— А пятак дадите? Даром ни за что не скажу. Дайте!

Городовой сердито засопел носом, крякнул, подумал и полез в карман шаровар, позвенел мелочью.

Я стоял рядом с Васькой ни жив ни мертв. Сил нет, а то бы я дал Ваське в морду, плюнул бы в его бесстыжие глаза и заплакал от обиды. Вот так друг Гарбуза! Кому доверил Степан Гарбуз революционное дело?

Городовой достал пятак, положил его на раскрытую грязную ладонь Васьки, прошипел:

— Говори, где ты видел прокламацию?

Васька зажал пятак в кулак, незаметно подтолкнул меня и сказал:

— На дверях вашей будки, господин городовой.

— Брешешь, крапивное семя! Не может этого быть. Не дозволено.

— Не верите? Крест святой, чтоб мне с этого места не сойти, чтоб меня молнией сожгло и громом расшибло, чистую правду говорю.

Городовой оттолкнул Ваську и, тяжело топая подкованными сапожищами, побежал к своей будке.

Я засмеялся. И стыдно стало. Как я мог так плохо подумать о Ваське!

Ковалик посмотрел ему вслед, злобно буркнул:

— Ишь, «не дозволено!..» А убивать людей, грабить, морить голодом дозволено? Шкура!.. — разжал кулак, посмотрел на стертый медный пятак, усмехнулся, искоса взглянул на меня. — Слухай ты, с наградой чего делать будем? Проедим? Пропьем? Прокурим? Прокатаем на карусели?

— А если мороженое… — робко заикнулся я.

— Можно и на мороженое раскассировать. Две вафли лимонного получим. Пошли!

И мы быстро, плечом к плечу, зашагали с Васькой к мороженщику, приметная тележка которого стояла на углу первой линии и восьмого проспекта, в самом центре города.

* * *

Целый день прогуляли мы с Васькой в Батмановском лесу, на реке. Вернулся я домой вечером. Как только вошел в землянку, дедушка подозвал меня к себе глазами.

— Шабаш, Сашко!.. Умираю…

Дедушка нашел мою руку, слабо сжал и долго, не выпуская, молчал. Потом, собравшись с силами, снова заговорил:

— Прокляни своего батьку, убей, коли погонит тебя на завод або в шахту работать. Гуляй, все життя гуляй!

Стоявший рядом со мной отец мрачно сказал:

— Сань, скажи, что завод тут ни при чем…

Никанор долго оглядывал землянку. Остановил взгляд на мне, хотел что-то сказать еще, но не хватило сил. Смотрел на меня мутно и долго, сжимая застывающими пальцами мою руку.

Ночью он умер, а к утру в нашу землянку явились гнилоовражские бабы с чугунами горячей воды, чтобы обмыть и прибрать деда. Но Каменная баба никого не допустила к нему. Все сделала своими руками. Обмыла. Прибрала. Осыпала пахучей сухой травой, зажгла у изголовья две желтые свечи.

Лежал дед на трех столах, и не хватало ему места. Под пятками поставили табурет. Грудь у него набухла, живот втянуло.

У изголовья Никанора, не сводя с него глаз, в черном платке, чернолицая, сидела Каменная баба. Брата Кузьмы не было на похоронах. Его арестовали на днях и, говорят, будут судить каким-то военно-полевым судом. За то, что подбивал заводской народ не идти на германскую войну, не проливать свою кровь за хозяев.