Я люблю

— Всех главных схватили. Скоро и нас подберут.

Отец вдруг поднялся, выбросил на стол деньги и крикнул:

— Принеси, Сань, погреться, печет… Выпьешь, Гарбуз?

— Что ж, на прощание можно.

Никогда я не видал Гарбуза за водкой. И сейчас он пил плохо, сжимая свою большую голову ладонями и тихонько раскачиваясь, говорил:

— Подберут, проклятые, меня, но не докопаются до нашего корня — руки коротки.

Подозвал меня к себе, зажал в коленях, гладил по голове, говорил:

— Поднимайся, Саня, быстрее на крепкие рабочие ноги, бери в руки молот и крепко вколачивай гвозди в хозяйский гроб. Помни, брат, ему, хозяину, в земле гнить, а тебе — жизнью управлять, царствовать на земле.

А отец пил стакан за стаканом. Стучал по столу кулаком и бормотал в пьяном бреду:

— Микола Николаич, расквитаюсь, ох, и расквитаюсь с тобой, собака!

Вскоре исчез Гарбуз. «Добрались»…

И отец не расквитался.

* * *

Помню последний его день. Пришел в свою землянку. Стоял в дверях гостем, не раздеваясь. Мы трое сидели на печке, окоченевшие от холода и голода, запаршивевшие, и смотрели на него, как на чужого. Молчали и боялись, чтобы он не подошел к нам.

Он был очень робок, тих и, наверно, трезв. Снял шапчонку и понес ее впереди себя, как несут свечку, остерегаясь встречной струи воздуха. Подошел. Присел на скамью. Протянул к нам руку за лаской, точно прося милостыню.

Я спрятался за Нюрку. Не хотел, чтобы эта потрескавшаяся ладонь прикоснулась к моим волосам. Я сжался в углу и стучал зубами. Мне было страшно этого лица, этого больного глаза, кривых губ и пропеченных морщин.

Отец почувствовал наш страх перед его уродством. С минуту сидел обмякший. Потом вскочил, закрыл ветошным рукавом зрячий глаз и убежал из землянки навсегда.

Утром к нам пришел сосед Коваль и тихонько посоветовал:

— Вы бы пошли напоследок отца посмотреть…

Я увидел его на стеклянной веранде дома Бутылочкина. Сюда занесла отца его ненависть. Но предупредительный мастер перешиб ее, уложил Остапа на ковровые дорожки.

У изголовья и в ногах стоят хмурые стражники. Что караулят? Ведь не убежит.

Лежит отец на широкой спине, сжимая в руке острый ломик. Высоко поднято веко слепого глаза, обнажая мутный остановившийся зрачок.

Я не заплакал. Стоял и думал: «Какой все-таки отец длинный».

…Не изменилась наша жизнь после смерти отца. Все по-старому. Мы не выходили из землянки. Только изредка нас посещали сердобольные бабы Гнилоовражья: приносили брюкву. Нюрка овладевала всей добычей. Насытившись, она давала и нам по кусочку сырого корня.

День и ночь мы сидели внутри русской печки, где мать когда-то пекла хлеб, варила ведерные казаны борща, выпаривала вшей.

…Из Батмановского леса ленивый теплый ветер приносит гомон галочьих стай, хмель прошлогодних листьев, предгрозовую прохладу, свежесть вербы. Степь линяет. Весна!.. Не для нас она.

Митька и Нюрка лежат в печке и, притянув синие колени к костистым подбородкам, трясутся от кашля, отдирая его взрывами от печных сводов застарелые пласты сажи.

Они уже несколько дней ничего не едят. Лежат, не поднимаясь, и просят, чтобы я их хоть капельку пригрел. Я лежу между ними, мне жарко, а они все просят тепла, даже в бреду…

На рассвете я проснулся от холода, от непривычной тишины, от того, что брат и сестра не стонут, не жмутся ко мне, молчат. Пошарил вокруг себя руками и нашел Нюрку. Вся она холодная — лоб, щеки, губы, даже волосы. Окликаю:

— Нюра, Нюрка!..

Молчит. Не движется. Обжигает мою руку ледяным холодом. Отползаю от Нюрки и натыкаюсь на Митьку. Он тоже не шевелится, молчит, но уши у него еще теплые.

— Митька!.. Мить!..

Не отвечает. Тишина.

Мне страшно. Я хочу выскочить из печки, но не могу найти ее темное и узкое горло. Не пускают стены и вытянутые ноги Митьки и Нюрки. Я кричу, но низкие глухие своды глотают звуки…

Очнувшись, почувствовал по запаху бойню. Открываю глаза и вижу над собой серую парусину. Отбрасываю ее и поднимаюсь. Я на больничной линейке, на которой возят мертвецов, рядом с сестрой и братом. Базарная толпа вокруг. Я пугаю ее. С линейки еще никто не вставал.

Люди думают, что можно поднять и Нюру с Митей, хлопочут над ними. Но у них руки скрючены и черные пятна легли на исхудалые скулы.

Линейка затарахтела дальше. Брата и сестру увезли, а меня вернули в землянку.

Страшно в сыром просторе халупы. Пугает далекий потолок. Широкий разбег стены…

Надвигается ночь. Выскакиваю из землянки, и во дворе сталкиваюсь с Каменной бабой, тетей Дарьей. Она подхватывает меня на руки, прижимает к себе, плачет. От нее вкусно пахнет горячими пирожками, цибулей…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Тетя Дарья — низкая и толстая, похожа на дубовую колоду мясника. У нее на животе растет горб. Собачеевка говорит, что это от жиру, а торговки на базаре смеются: в животе тети Дарьи «лягушачий плодовник». Это они от зависти. Она добрая.

Правда, она некрасивая. Глаза — шарики, приметанные на живую нитку к ровному месту. Губа отвисла, угрожает отвалиться. За щеками будто спрятано по арбузу.