Я, Люцифер

Каждые два часа на остров прибывают катера на подводных крыльях, подпрыгивая при швартовке, будто космические корабли, и временно размещают здесь партии туристов, возвращая их позже назад на континент. Иной раз заявляется паром, гораздо более медленный, но более мощный, он неторопливо от­крывает свою утробу и изрыгает бесконечные вере­ницы бормочущих пассажиров: это одно из тех мест, где туристы останавливаются на час или два; жителей Бирмингема можно узнать по рассеянному внима­нию — Родж, там ведь и нет ничего такого в этих магазинах, рассчитанных на отдыхающих? — а собст­веннически настроенных уроженцев Нью-Йорка — по лаконичным советам, как переделать меню, ос­лов, язык и сам остров. Пьяные усатые папаши и их развеселые дочки в белых фартуках ведут дела в тавернах; папаши весь день курят, читают газеты, выпивают, время от времени поднимая тяжелую от грога голову, чтобы прикрикнуть или наорать на де­вушек, которые не обращают на них никакого внимания, потому что знают: это лишь пустые угрозы и блеф, знают, что эти старые пьяницы находятся в их власти. Но папаши все не унимаются. Подобное за­пугивание — лишь демонстрация власти перед посе­тителями (которых в любом случае им не удается одурачить), но, чего им по-настоящему хочется, — просто остаться в гамаке, расслабившись после полу­денного спиртного, чтобы их убаюкали то и дело покачивающиеся перед глазами бедра снующих мимо дочерей.

А к чему вообще все это? Реклама путеводителя?

О ребята, как бы мне хотелось, чтобы это было именно так. Как бы мне хотелось, чтобы это было так просто. Послушайте, что я вам скажу.

— Который сейчас час?

— Семь тридцать три. Успокойся.

— Да, я должна, неужели должна? Боже мой. Блин. Как твоя голова?

— Сейчас получше.

— Ты уверен, что сказал им, что приедешь со мной?

Виолетта сидела рядом со мной на высоком стуле за стойкой бара гостиницы, скрестив свои ножки. Короткое черное платье для коктейлей, черные чул­ки, черные туфли на высоком каблуке, одна из туфель болтается на ее пальцах. (Она не знала, стильно это или пошло так вот свешивать туфлю. Она все еще экспериментировала.) Она была невероятно обидчи­ва. Чувство обиды постоянно окутывало ее, словно силовое поле, создавая тем самым — стоит заметить — умопомрачительную сексуальную привлекательность в окружении молочных, щедро осыпанных веснуш­ками плеч, грудей размером с авокадо, добавьте сюда бесстрастные голубые глаза и волосы, как у женщин на картинах прерафаэлитов. Видите, она, как и ос­тавленная мной в покое Трейси, — не красавица, но являет собой воплощение всего человеческого, она испещрена физическими несовершенствами (я бы с удовольствием провел день, изучая бежевые родинки и сердоликовые узелки на ее коже) и насквозь про­низана психическими. Образ заплаканной Пенелопы, сидящей в вагоне метро, стоял у меня перед глазами. Я не мог — просто не мог — ни отделаться от него, ни отделить его от того идеала самолюбования, который она собой являла, стоя перед зеркалом, висящим на двери ее ванной комнаты. Не удивительно, что у меня так раскалывалась голова.

Хотя вряд ли это можно назвать разумным, я все еще подозревал, что затевается нечто темное, чувст­вовал какое-то движение на периферии своих чувств, на какой-то грани, какой-то заговор, какой-то холо­док...

— О боже мой. Боже-боже-боже мой. Деклан, это... Деклан?

Трент, Харриет, А.Н. Некто. Некто, кого вы опи­сали как исключительно знаменитую кинозвезду с привлекательной внешностью. Пожалуй, вы бы опи­сали этого человека именно так. Что касается меня, то на меня несколько сложнее произвести впечат­ление.

— Ты знал? Черт, Деклан, ты знал?

Конечно нет. Я вообще, как оказалось, не знал, что он в городе. Виолетта, будь она благословенна, дабы сдержать понятное восхищение, схватила меня за бедро с такой силой, что это могло бы выставить меня перед всеми слабаком, не случись того, что вдруг произошло.

Когда у меня на затылке поднимались волосы и раздалось не то едва уловимое эхо, не то голос хозя­ина тела: «Делай так-делай-так делай...», — кто-то слегка хлопнул меня по плечу и какой-то давно зна­комый голос сказал: «Можно вас на пару минут, мис­тер Ганн»?

Я повернулся. Как-то странно. Мучительно мед­ленное движение шарниров; все смазалось и куда-то понеслось: столы, стулья, бокалы, лица. Затем все прошло, и я увидел его: стройный темноглазый гос­подин с коричневато-желтой кожей, вытянутым ли­цом и чувственной улыбкой, в льняном костюме кремового цвета, с кроваво-красным галстуком, и, кроме того, в нем было то, чего я не чувствовал уже с... с...

Явившийся свету голос Ганна поразил меня своей незначительностью и надломленностью. «Рафаил», — сказал я, почувствовав, что нечто странное происходит внутри меня, словно неловко распускается какая-то сжатая орхидея. Кажется, легкая паника.

Он откашлялся, улыбнулся из-за моего плеча все еще затаившей дыхание Виолетте, затем снова по­смотрел на меня и спросил:

— Можно поговорить с тобой наедине, дружище?

— Ты, должно быть, шутишь.

— Нет, дорогой мой, я вовсе не шучу.