Я, Лунин…

Параллельные прямые не пересекаются, во всяком случае, как Трошин хоть и смутно, но помнил, на этом настаивал их школьный учитель математики. Может быть, он и был прав, но разве от этой правоты есть хоть какой-нибудь толк? В жизни ведь ничего по прямой не идет. Все либо вкривь, либо вкось, а то и вовсе сикось-накось. А при таком раскладе две кривые, какими бы замысловатыми они ни были, непременно пересекутся. Пересекутся, ненадолго задержатся друг на друге и вновь разойдутся в разные стороны. Человеческие отношения ведь тоже на кривые похожи. Одна со временем рвется все выше и выше, другая, наоборот, постепенно начинает клониться книзу. Чем больше между двумя этими кривыми разрыв, тем меньше в отношениях между людьми взаимности. Причем порой так бывает, что вначале одна кривая намного выше своей напарницы. Это значит, что человек любит, любит страстно, не обращая внимания на то, что к нему в ответ подобного чувства вовсе не испытывают, а всего лишь позволяют любить себя, наслаждаясь всеми радостями, которые может подарить чужая любовь. Потом проходит какое-то время, и первая, с самого начала взметнувшаяся почти до небес, кривая начинает потихонечку сползать все ниже и ниже. Ну а как иначе, любое сильное чувство, если оно лишено взаимности, со временем теряет всякий смысл. А ведь частенько оказывается, что и чувства-то как такового и не было. Обманка была, не любовь, влюбленность. Бабахнула разлетевшимися по небу вспышками фейерверков, громыхнула, хлестнула по ушам разрывами петард и вновь стало тихо, словно и не искрило, и не гремело ничего вовсе. Только дымок, едва заметно подымающийся над пустыми, покореженными коробками от выпущенного в небо салюта, говорит — а ведь что-то сейчас было. Что-то красивое.

Самое удивительное, что в это же время другая, до поры до времени стелющаяся по земле, кривая начинает сперва незаметно, а потом все под большим углом стремиться ввысь, до тех пор, пока подъем этот не становится почти вертикальным. И в какой-то точке две кривые встречаются в воздухе, но не сталкиваются, а, как разъезжающиеся по встречным путям поезда, продолжают свое движение, не в силах остановиться. Прильнувшие к окнам пассажиры таких поездов пытаются хоть что-нибудь разглядеть в проносящихся мимо них вагонах, но увидеть уже ничего невозможно, слишком велика скорость каждого из поездов в отдельности, а если их, с учетом встречного движения, еще и сложить, то это вообще величина огромная получается, недоступная человеческому пониманию.

— Поезда, — вслух повторил Трошин, — и придет же такое в голову.

Он остановил машину в тихом переулке, где в это время если и мог появиться кто-то из прохожих, то разве что гуляющие пенсионеры, которые по каким-то причинам не проводят последние летние деньки на даче. Надо же, они ведь встречаются с Маринкой уже десять месяцев, и все это время ухитряются держать свои отношения втайне от окружающих. Ни одна живая душа не знает! Ну а как могло быть иначе? Прошлой осенью Маринке еще и восемнадцати не было, если бы кто-то разузнал про их роман, у него могли бы быть проблемы, очень большие проблемы. Сейчас-то она уже два месяца как совершеннолетняя, но разве это повод что-то менять в налаженной, уже доведенной до автоматизма конспирации? Ведь если Ленка хоть что-то заподозрит, то тогда дело точно кончится разводом, а такая перспектива немногим лучше варианта загреметь на зону за растление малолетки. Хотя там еще разобраться надо, кто кого растлил. И откуда они в семнадцать лет такое вытворять умеют, в школе их, что ли, этому всему учат? Факультативно.

Николай расслабленно откинулся на спинку кресла и мечтательно улыбнулся. Хороший вышел год, насыщенный. Но, может, и к лучшему, что все наконец закончится? Сколько можно в партизан играть? Город маленький, все на виду, и так удивительно, как за это время никто ничего не пронюхал. Да и, если честно, уставать уже он начал. Не от секса, на это сил еще пока, к счастью, хватало, от самих отношений, которые, как кажется Маринке, вот-вот должны перерасти во что-то большее. Но он-то точно знает, что расти им некуда да и незачем.