Я много жил…

В Америке принято независимо от возраста называть друг друга по именам. В своем письме накануне встречи Струнская писала мне «товарищ», здесь, дома, говорит просто «Вил». Но мне как-то неловко называть старшего товарища только по имени, и я свое обращение к ней начинаю длинно: «Дорогая Анна Струнская».

— Время было трудное, — продолжила она свой рассказ. — Мы собирали деньги для русских революционеров. Я писала листовки, которые распространялись среди русских матросов. В 1906 году, к годовщине Кровавого воскресенья 9 января, мы с мужем просили Горького подписать манифест к социалистам всех стран по поводу этой даты. Он подписал.

Мой будущий муж Инглиш Уоллинг, известный социалист, уехал в 1905 году в Петербург. Он присылал оттуда статьи, написал правдивую книгу о положении в России. Я вместе с сестрой Розой приехала в Петербург в декабре того же года.

В октябре 1907 года муж и я были в Петербурге арестованы царской охранкой вместе с шестью финскими революционерами. Но нас скоро выпустили, так как мы были американскими подданными, а при обыске у нас ничего не обнаружили.

Анна показывает мне снимки, сделанные в России. А вот листовка — царь на троне, залитом народной кровью. Она рассказывает, как их пригласил к себе в Ясную Поляну Л. Н. Толстой.

— Он показывал нам дом, говорил о социализме, Америке, любви, войне, мире, революции. Мы старались разобраться в том, что происходит в России. Хорошо помню слова Толстого: «То, что вы видите в России сегодня, — это только начало поднятия занавеса над русской революцией». Я подарила Толстому нашу с Джеком книгу «Письма Кэмптона и Уэйса».

Анна говорит о книгах. Ее любимые писатели: Шекспир, Данте, Уитмен, Тургенев, Толстой, Томас Харди. Она читала книги Степняка-Кравчинского, была потрясена романом Войнич «Овод», знала его чуть ли не наизусть.

Я помогаю ей спуститься с пятого этажа, мы идем ужинать в маленькое итальянское кафе, размещенное в полуподвале. Здесь спокойно. Даже картины «битников» — американской богемы — не нарушают уюта комнаты. Мы едим спагетти с грибами и сыром, пьем кофе. Она не скрывает своей радости, узнав, что «Письма Кэмптона и Уэйса» уже тридцать лет как переведены на русский язык и изданы в многотомном Собрании сочинений Джека Лондона.

Уже поздно: в эту пору здесь почти никого нет. Анна продолжает свой рассказ. Сейчас она активно работает в обществе, борющемся за равноправие негров. Я напоминаю ей, что спагетти стынут на тарелке. У меня удивительно теплое чувство к этой замечательной женщине, посвятившей жизнь служению людям. Она приехала с дачи на двух поездах и пароходе, чтобы встретиться с одним из тех, кто любит Джек? Лондона, с посланцем страны, где родились ее предки.

Анна Струнская вручает мне оригинал неизвестного письма Горького к ее мужу и копии писем Лондона. Я принес ей том из советского собрания Джека Лондона, несколько книг на английском языке, изданных в СССР, — о нашем балете, о кино, альбомы с видами наших городов. На одном альбоме я написал:

«Анне Струнской. От одного из русских с искренним уважением и благодарностью за добро и помощь русскому народу в тяжелые дни его истории. Июль 1959 г.»

«ДОМ ВОЛКА»

Читатель помнит, что мне не удалось закончить осмотр ранчо Лондона в Лунной долине. Через некоторое время я снова побывал там.

Тишина. Слышен только шум шагов да шорох ящериц, которые, завидев меня, исчезают в сухой листве. Я спускаюсь и поднимаюсь по холмам, усыпанным золотистыми маками. Им посвящен рассказ «Золотой мак». Дорога заросла: редко кто ходит здесь. А бывало, скакал по этим холмистым полям на лошади сильный, беспокойный, влюбленный в жизнь человек…

Я иду к «Дому Волка». Лесная дорога ведет вниз, и неожиданно из зарослей диких кустарников и деревьев поднимаются мне навстречу мертвые руины из гигантских камней.

Одиноко висят трубы водопровода. Вот здесь пламя пожара было особенно сильным — оплавились каменные стены, — должно быть, в этом месте стоял бак с бензином или керосином. Вот здесь был внутренний дворик с плавательным бассейном. В нем теперь растет буйный кустарник. Выше руин поднялись к солнцу тонкие длинные деревья. В три ряда вертикально, отмечая этажи, один над другим возвышаются камины.

Я брожу по толстостенным коридорам и пустым коробкам комнат, сижу в раздумье у камина, который Джеку Лондону так и не довелось разжечь.

Иду в лес, окружающий дом. Деревья, деревья, деревья… Они расступаются передо мной и открывают огромный замшелый обломок скалы, на котором высечены только два слова: «Джек Лондон»… Это его могила.

Она* навевает мысли о тяжелой судьбе этого человека. Он жадно искал своего пути. Издатели упорно старались вогнать его талант в прокрустово ложе буржуазных традиций, а он не переставал писать о простом люде и о его героях, выступал против капитализма, мечтал о революции, работал для нее, хотел жить при социализме и все же шаг за шагом делал уступки буржуазным издателям и читателям, поддавался влиянию реакционной идеологии.