Я никому ничего не должна

Лилечка вышла из клиники тише прежнего, виноватая, похожая на драную побитую кошку с заискивающим взглядом и трясущимися руками. Она заглядывала в лицо Маркуши, как будто о чем-то просила. Ему становилось еще противнее. Лилечка неделю крутила на мясорубке форшмак, варила по утрам кашки, мыла, стирала и даже неловко подкрашивала губы и ресницы к приходу мужа. Видимо, все-таки плакала – тушь размазывалась и ложилась пятнами под глазами. Маркуша ужинал, глядя в тарелку, борясь с желанием вытереть черные пятна на лице у жены. Жены? Маркуша вдруг вздрогнул. Жены? Какая Лилечка ему жена? Чужая женщина. Очередная чужая женщина. Алкоголичка. Некрасивая, больная, бледная, затюканная, с остановившимся на нем взглядом – то ли просящим, то ли обвиняющим.

Надо отдать должное Маркуше – до развода он еще дважды отвозил Лилечку в клинику, где ее «чистили», «прокапывали», «зашивали». Даже устроил на работу – к себе в больницу медсестрой. Зашитая, она работала тихо, качественно, столько, сколько потребуется. Приносила на работу домашние пирожки, пекла куличи на Пасху. Кормила все отделение. Маркуша дома почти не ел – не мог, начинало тошнить.

Лилечка помнила дни рождения чуть ли не всех сотрудников, поздравляла. Выходила на подмену, дежурила. Но странное дело: все, абсолютно все – до последней санитарки, продолжали обожать Маркушу, а ее, Лилечку, в лучшем случае жалели. Ели ее пирожки, нахваливали куличи и шептались – мол, дурында, такого мужика упустила. Лилечка дурой не была – она все видела, все слышала. Иногда ей хотелось закричать, что это Маркуша во всем виноват, что это по его вине она начала пить, что это он не хочет ребенка, а хочет жить, гулять, работать для себя.

У нее была неделя, ровно неделя между «торпедами». Она ждала эту неделю, мысленно отмечая дни. И в первый же день, дождавшись, выпив, выкрикивала, выплескивала Маркуше то, что все это время держала в голове. То, что никогда бы не решилась сказать в трезвом виде – что это он, он во всем виноват, это он не мужчина, не может иметь детей. Маркуша пытался ее скрутить, успокоить. Она дралась, кусалась, плевалась и могла только проклинать.

Маркуша с ней развелся и очень быстро женился снова – не на той медсестре, на другой, о которой никто ничего не помнит, потому что она проработала очень недолго, месяц или два, а потом забеременела, села дома, родила и плевать хотела на форшмаки для мужа. Маркуша обнаружил себя классическим еврейским папашей и бежал до работы на молочную кухню, а после работы домой, опять бегом, вприпрыжку – молодой, поджарый и совершенно счастливый. Но это уже не важно.

На Лилечку развод подействовал благоприятно. Она в очередной раз, уже сама, по доброй воле, приехала в больницу и «зашилась». Вернулась на работу похудевшая, строгая, сосредоточенная. Перестала носить пирожки, начала потихоньку дерзить. Именно в это время она стала работать так, что все только присвистывали от восхищения. Она жила чужими болезнями, чужими бедами, выхаживала, заставляла вставать, кормила с ложечки. Стала незаменимой. Больные ее обожали и чуть ли не молились. Лилечка ходила в церковь, ставила свечки, но уже ничего не просила – молилась за здравие, перечисляя имена пациентов. Она, спасая людей, спасала себя – именно так все и решили. По слухам, у нее и мужчина появился – из бывших пациентов. Вроде бы влюбился в нее как мальчишка.

Так что все получилось, слава богу, и у Маркуши, и у Лилечки. Все к лучшему.

А потом случилась история с папой. Он всегда любил Лилечку, всегда ее отмечал – рука легкая, голова светлая, умеет думать, чувствовать, где болит, как болит, когда подойти, когда лучше не трогать. Папа говорил, что многие врачи Лилечке в подметки не годятся. А еще говорил, что Лилечку надо поддержать, помочь, и настоял, чтобы за ним ухаживала именно она.

Лилечка в тот день, когда папа умер, сорвалась. Потом говорили, что вроде бы из-за того влюбленного мужчины, из пациентов. Вроде бы он ее бросил – может, увидел в ней чревоточинку, может, еще что…

Им стало плохо одновременно – папе и Лилечке. Папа умирал, а Лилечка пила в сестринской. Папу не откачали, Лилечку, к счастью, спасли. Хотя, к чьему счастью? Уж точно не к ее и не к папиному.

Если бы оперировал не Женечка, если бы его выхаживала не Лилечка, а другая медсестра. Если бы…

Мама во всем винила этих двоих.

– Если они появятся на похоронах, я их голыми руками растерзаю, – сказала она.

Женя был слишком труслив, чтобы ответить за ошибку. По официальной версии, он слег с гриппом и никак не мог стоять у гроба любимого учителя. А Лилечка…

Она сгорела. Пьяная, на собственной кухне. Не от сигареты – она не курила. Видимо, хотела протрезветь – пошла варить кофе. Во всяком случае, рядом с ее обугленным телом валялась турка. Так что ее тоже на похоронах не было.

Медсестры шептались, что Лилечка покончила жизнь самоубийством, но мама в это никогда не верила.