Я отвечаю за все

— Ясно! — повторил Евгений.

Он расстегнул и вновь застегнул на себе пижаму. Челюсть у него дрожала. «Хорошо бы сейчас грохнуться с сердечным припадком», — меланхолически подумал младший Степанов.

Варвара и Родион Мефодиевич ушли. Женька кликнул Павлу, велел ей убрать за «рехнувшимся» стариком. Высунулся и дед — на разведку: чья взяла? Евгений, с задумчивым и бледным лицом, пережевывал бефстроганов. Дед наложил и себе в тарелку еды, поперчил, помазал горчицей, потом спросил, без всякого вызова в голосе:

— Может, помянем этот дом, Женечка, стопочкой? Все-таки жили в ем, не тужили, ну а пришло время, никуда не денешься, прости-прощай и не рыдай, как в песне поется.

Сосредоточенный на своих размышлениях Евгений Родионович промолчал. Дед налил ему и себе, чокнулся об его рюмку, выпил, крякнул и уставился на Варвару, которая, чему-то улыбаясь, шла через комнату в прихожую.

— Тебе на флоте не случалось бывать, Женюра? — спросила она весело.

— Нет! — поспешно и виновато ответил он. — А что?

— А то, что был нынче произведен «салют наций». Так что ты не сокрушайся. Ты только поопасайся, как бы он не ударил по тебе из главного калибра. Он ведь артиллерист блестящий, знаменитый. Понял?

Евгений Родионович вздохнул. А Варвара пронесла в комнату отца порожний чемодан, обтирая по дороге с него пыль своим чистым носовым платком. Даже пыльной тряпкой она гнушалась в этом доме.

ЭСКУЛАПОВЫ ДЕТИ

Утром, едва только закончилась летучка-пятиминутка, в кабинет главврача, тяжело стуча бурками, вошел Золотухин в профессорском халате, не сходившемся на его могучей груди, чуть сконфуженный своим нежданным появлением.

— Из Большого Гриднева к вам по пути завернул, — сказал он, словно извиняясь. — Чаем попотчуете? Дорога тяжелая, гололед, пришлось цепи на резину ставить.

И, всмотревшись в Устименку, осведомился:

— Чего худеешь, Афанасьевич?

Чай Зиновий Семенович обругал — некрепок, — а выпив два стакана, заторопился на строительную площадку к бывшему зданию Заготзерна.

— К бывшему? — обрадованно переспросил Устименко. — Значит, оно наше теперь? Удалось?

Золотухин промолчал, только сильно затянулся папиросой. Но тяжелое рубленое лицо его выражало удовлетворение, и Владимир Афанасьевич подумал, что такие усталые, но скрытно довольные лица видел он на флоте в военное время, когда возвращался, допустим, катер с лихо проведенной набеговой операции и командир ловко соскакивал на пирс, ничего еще не говоря, но всем своим обличьем выражая удачу и победу.

— И бес его разберет, для чего я сюда к вам повадился, — стягивая в вестибюле халат, недоуменно произнес Золотухин. — Уже и такие даже умники появились, что посмеиваются, только мне наплевать. Ехали ночь, а я все про вас размышлял…

— Что именно?

— А то именно, что вот вы мне где с вашей больницей!

И ребром ладони он крепко стукнул себя по могучему загривку — гладко, по-солдатски подбритому. Потом осведомился:

— Пузырев как?

— Нынче Николай Евгеньевич назначил его оперировать, — сказал Устименко. — Кстати, о Богословском. У него телефона нет, а под ним пивная — там есть. Думается, что Богословскому телефон куда более необходим, нежели заведующему пивной.

— А мне думается, товарищ главврач, что вовсе ты мне на закорки сел. Сел и погоняешь, и каблуками шпоришь, и нет мне от тебя никакого спасения. — И неожиданно заключил: — Лосому позвони про телефон, моим именем. А то забуду. Ясно?

Вышли втроем — за Зиновием Семеновичем, по-мальчишески раскатываясь на льду, следовал Вагаршак в своем куцем пальтишке, сзади хромал Устименко. Солнце светило ярко, но грело мало, весенняя капель едва-едва звякала перед погожим днем, но тепло и весна надвигались с веселой неотвратимостью, сильно и неудержимо, так что даже Золотухин вдруг приостановился и сказал, обернувшись к Устименке:

— Улыбнулся бы, доктор! Или неприятности какие? Так ты поделись — поможем. Зачем на весну хмуриться?

Устименко опять не ответил: в сущности, он и не хмурился, просто как-то приустал маленько от всех «перевертонов» в своей жизни и уж больно горько почувствовал себя нынче утром одиноким. Все-таки существовала Наталья, можно было, уходя на весь день от постылой семейной жизни, перекинуться с дочкой какими-никакими словами…

— Слышал я — хирургу сутулиться нельзя. Верно это? Будто во время операции ваш брат доктор непременно должен прямо стоять. Так это?

— Ну, так…

— Вот и стой прямо, — то ли велел, то ли посоветовал Зиновий Семенович и, пройдя еще несколько шагов, остановился, широко расставив ноги, против внушительного здания бывшего Заготзерна. Оглядел этажи, карнизы, дверные проемы, потом спросил со скрытым смешком: — Какие будут мнения?

— А не слишком простые, — упершись палкой в обледенелые кирпичи, сказал Устименко. — Делать так делать!

— Это ты к чему? — с опасливой нотой в голосе сказал Золотухин. — Ты, доктор, убедительно прошу, не бери меня за хрип своими требованиями. Отвалили вам под детскую хирургию эдакий домину, а он еще с ходу угрожает — делать так делать.