Я побит – начну сначала! Дневники

Огромная опасность в разговоре о подростках или, точнее, в разговоре с подростками – встать на позицию всезнания. Один академик, обращаясь к ребятам, все время говорил: «Надо понять одну простую мысль» и «Надо запомнить одну простую вещь». Ясность в понимании проблем подростков – для меня явление очень подозрительное. Отчего так? Оттого, что проблемы подростка в конечном счете упираются в проблемы вечные, а быть знатоком вечных проблем довольно легкомысленно и даже пошловато. Оттого что проблемы подростков – это во многом не их проблемы, особенно там, где они по-настоящему сложны. Оттого, что проблемы подростков во многом жизнью не решены, а ясность по поводу вещей очень неясных – уже не только легкомыслие, но и ложь. Причем ложь самая вредоносная. Обман состоит в том, что простота становится действительно хуже воровства, когда «сложное» выдается за «простое».

Не бояться сложных вопросов на деле очень часто означает признание того факта, что ответ неизвестен. Для того и требуется смелость и мужество в сложных вопросах, чтобы не пугаться неизвестности. А неизвестен чаще всего бывает ответ на вопрос «Что же делать?» (Когда стесняются того, что не знают ответа на вопрос «Что же делать?», начинают подделывать решение, меняя сами условия задачи. Например, разговор о социальной инфантильности (социальной?) – типичная фальсификация условий задачи, подогнанная под «ответ».)

Меня пугают сомнения в своих силах – говорить с молодежью.

Я боюсь сомнений, особенно тогда, когда надо принимать решения, отвечать, учить. Я не боюсь сомнений, когда думаю, анализирую, ищу путь – тут сомнения есть путь к истине. Тут сомнения обязательны, как осторожность и осмотрительность. Однако как быть с сомнениями, когда надо отвечать?

31.03.80–01.04.80 г

Посиделки в ВТО

Гердт, Панфилов, Смехов (очень хорош); Никитины – сладковатые и смешные, Визбор очень хорош, Рязанов с «песенкой об Анне Карениной» стал плясать и даже упал – огромный, толстый, но шел к успеху во что бы то ни стало. Закончил под крик – все поняли, оценили умение вписаться. Я читал несколько «капустных» вещей. Взял маленький кусочек из «Соблазнителя» с товарищеским судом. Сымпровизировал начало, и вдруг вся сцена стала ясна:

«Суд был товарищеский. Вокруг сидели товарищи и разговаривали с ним по-товарищески, прямо так к нему и обращались: “Товарищ… (по фамилии)”. Говорили ему, как товарищ товарищу, все в лицо, и хоть ребенок был на самом деле не его, и вообще он был действительно ни при чем, но он с ужасом чувствовал, как вынимают из него его душу, его тайные мысли, – и все черным-черно.

Говорили ему, что он подлец, и им был, и останется им после суда. И говорили ему, чтобы он понял, даже не понял, а хотя бы задумался.

А он не понимал, поступал не по-товарищески на товарищеском суде и начинал чувствовать себя виноватым.

Речь шла не только о нем, а вообще обо всем. О базе, о лове, о молодежи с гитарами, о плохой работе лодырей и хорошей работе тружеников.

И он видел, как люди все больше краснеют, как все громче говорят, и не мог понять одного: чем он их так обидел?

Говорили о нем еще в детском садике: “Этот мухи не обидит”. Он молчал и иногда благодарно смотрел на мух, которых не обижал и не знал даже, почему он должен был обижать. Но его явно хвалили, и мухи были тому причиной.

В школе тоже говорили: “Этот мухи не обидит”. Но в школе это уже было немного обидно, вроде он такой “слабак”, что даже мухи – и той не обидит. Хотелось возражать, хотелось обидеть муху, но как обидеть ее, он не знал.

“Этот мухи не обидит”.

Отчего же они-то так обижаются? У некоторых даже слезы на глазах. А ведь председатель товарищеского суда сказал ему перед всей этой процедурой, что это ничего, что это просто повод поговорить о том, как мы живем. У многих на совести… И все действительно говорили о скверностях, но так получалось, что все это почему-то на совести именно у него. И если кто забывал об этом, ему напоминали: “Давайте по существу!”

А по существу – это оказывалось про него. И никто не мог привести факта, никто ни в чем конкретном не мог упрекнуть, и именно это было и страшнее и опаснее всего. Была бы вина, о ней бы сказали, он мог бы повиниться. А вины-то никакой не было – вот ужас-то! Хорошо ли людей идиотами делать? Ему так прямо и сказали: “Нечего из нас идиотов делать!”

Хорошо ли было на товарищеском суде сидеть с таким видом, будто ничего не произошло? Ему так и сказали: “Чего ты корчишь из себя святого? Ты что, лучше всех?”

Он чувствовал себя все хуже и хуже, все виноватей и виноватей. Он не возражал.

“Молчит! Он молчит, видите ли!”

Он встал, приложил руки к груди и хотел было что-то сказать, но ему закричали: “Молчи лучше, нечего оправдываться!”

А ему слышалось из далекого детства: “Этот мухи не обидит…”