Я умею прыгать через лужи

– Это ведь хорошо – быть счастливчиком? – спросил я. Он мне очень нравился.

– Да, – ответил он.

Я смотрел, как он разворачивает мешок.

– Господи! – воскликнул он, заметив, что я еще здесь. – Ты как пастушья овчарка. Не пора ли тебе пойти домой и напиться чаю?

– Да, – сказал я. – Пожалуй, пора. Спокойной ночи, мистер Скрипач.

– Спокойной ночи, – прохрипел он.

А через две недели он сгорел у костра в восьми милях от нашего дома.

Человек, рассказавший об этом отцу, сказал:

– Говорят, он не просыхал дня два. А ночью скатился в костер – знаете, как это бывает… Я когда ехал сюда, говорил Алеку Симпсону: «Это его дыхание загорелось, вот что случилось», – сказал я ему. Он, верно, серьезно надрался. Как только его дыхание загорелось, огонь пошел по внутренностям, как по запальному шнуру; он, верно, сгорел, как спичка, ей-богу! Так я и сказал Алеку Симпсону. Знаете Алека? Он купил у меня гнедую кобылу. Я ему сейчас сказал, перед тем как приехать сюда, что так все и произошло. И Алек сказал: «Вот черт! Ты, наверно, прав».

Отец помолчал немного, потом произнес:

– Что ж, пришел конец бедняге Скрипачу: умер, значит.

Глава двадцать третья

Большинство мужчин разговаривали со мной снисходительно – так они относились ко всем детям. В компании других взрослых им доставляла удовольствие возможность позабавить их за мой счет, не потому что они хотели обидеть меня, а потому что от моей доверчивости их так и подмывало подшутить надо мной.

– Ну как, Алан, начал объезжать норовистых лошадей? – спрашивали они, и я считал этот вопрос серьезным, потому что видел себя не так, как видели они.

– Пока нет, – отвечал я, – но скоро буду.

Тот, кто расспрашивал меня, считал этот ответ забавным и поворачивался к товарищам, чтобы рассмешить и их.

– Слыхали, а? Он собирается объезжать норовистых лошадей на следующей неделе.

Некоторые говорили со мной кратко и свысока, считая всех детей скучными и неспособными сказать что-либо интересное. При встречах с такими людьми я молчал, потому что в их компании чувствовал себя не в своей тарелке.

А вот с бродягами и сезонными рабочими, как я выяснил, все происходило по-другому. Это были одинокие люди, часто робевшие и смущавшиеся, когда к ним обращался ребенок, но, увидев, что я настроен дружелюбно, они были рады поболтать.

Таким был один из старых обитателей буша, которого я знал. Его звали Питер Маклауд, он перевозил бревна из леса, расположенного в сорока милях от нашего дома. Каждую неделю он приезжал на своей доверху нагруженной телеге, проводил воскресенье с женой и снова отправлялся обратно, шагая рядом с лошадьми или стоя прямо в пустой телеге, насвистывая какую-нибудь шотландскую мелодию.

Когда я окликал его:

– Здравствуйте, мистер Маклауд! – он останавливался и говорил со мной, как со взрослым мужчиной.

– Видать, дождь будет, – говорил он, и я соглашался.

– Как выглядит буш там, куда вы ездите, мистер Маклауд? – как-то раз спросил я.

– Заросли густые, как собачья шерсть, – ответил он и добавил, будто разговаривая с самим собой: – Да еще какие густые. Еще какие густые, черт бы их побрал!

Он был высоким мужчиной с блестящей черной бородой, а его ноги казались длиннее, чем нужно. При ходьбе он покачивал головой, а его мощные руки, свисавшие перед ним, как будто чуть опережали тело. Отец говорил, он раскладывается, как трехфутовая линейка, но отцу он нравился, и он часто повторял, что Маклауд честный человек и умеет драться, как тигровая кошка.

– Тут никому не по силам его одолеть, – говорил отец. – После пары кружек пива он с кем угодно схлестнется. Он человек суровый, сильный. Сердце у него мягкое, но если он кому врежет, тот надолго это запомнит.

Питер уже двадцать лет не ходил в церковь.

– Он сходил только однажды, чтобы проголосовать против объединения пресвитерианцев с методистами, – рассказывал отец.

Однажды в Тураллу пришли миссионеры, и Питер, не просыхавший целую неделю, решил стать новообращенным, но тут же отпрянул, как испуганная лошадь, узнав, что ему пришлось бы бросить пить и курить.

– Я пью и курю во славу Божью вот уже сорок лет, – сказал он отцу. – И буду продолжать в том же духе.

– Такие у него отношения с Господом, – сказал отец. – Вряд ли он о Нем много думает, когда возит бревна.

Заросли, которые описал мне Питер, казались волшебным местом, где между деревьями тихо скакали кенгуру, а по ночам шуршали в траве опоссумы. Меня влекли эти нетронутые леса. Питер называл их «девственными лесами», никогда не знавшими топора.

Но это было так далеко. На то, чтобы добраться до лагеря дровосеков, у Питера уходило два с половиной дня, и потом целую неделю он спал на земле возле своей телеги.

– Как бы я хотел поехать с вами, – мечтательно сказал я ему.

На дворе стоял сентябрь, школа на неделю закрылась, у меня были каникулы. Я последовал в кресле за лошадями Питера, чтобы посмотреть, как будут пить пять лошадей. Он отнес ведро двум коренникам, а я сидел в кресле и наблюдал за ним.

– Это почему? – спросил он.

– Я бы смог увидеть девственные леса, – сказал я.