Я умею прыгать через лужи

– А лошадке хоть бы что… – упорствовал Питер.

– Я купил новую подпругу… – продолжал Тед.

– Даже не вспотела. – Питер уже обращался к стене.

– Ну, и после этого… – Тед дошел до кульминации своего рассказа.

– Да заткнитесь же вы! – прикрикнул на них Артур. – Хозяйка хочет послушать песню.

Питер и Тед посмотрели на Артура так, словно он был незваным гостем.

– Что… – начал Тед.

– Принц собирается еще спеть.

– А, ну давай, – добродушно согласился Питер. Он откинулся на спинку стула и уставился в потолок. – Мы слушаем.

Принц запел:

Почему ты плачешь, дочка, без концаИ терзаешь сердце своего отца?Каждый день подарки я тебе дарю,Чтоб хоть раз улыбку увидать твою.Отвечает дочка: папа, знаю я,Ты всех пап на свете лучше у меня.Если меня любишь, то признайся мне,Чей портрет повесил ты здесь на стене?

Все внимание было устремлено на Принца. Даже Питер повернулся к нему. Он уверенно затянул припев:

В этой рамке раньше мамин был портрет.

Здесь чужая дама, мамы больше нет.Мама была лучше, как нехорошо,Что здесь в нашей рамке не ее лицо.

Миссис Уилсон тихо заплакала, когда Принц начал второй куплет.

Дама так красива, глаз не оторвать.Скоро сможешь мамой ты ее назвать.Горе она вылечит добротой твое.Чтоб отца порадовать, полюби ее.

Пока Принц пел, Артур осушил две кружки, а когда тот закончил, он мрачно сообщил мне:

– У всякого, кто женится дважды, с головой неладно.

Я устал и заснул на стуле, а пение все продолжалось. Когда Питер разбудил меня, вечеринка уже закончилась.

– Пробудись, – сказал он тоном священника, начинающего проповедь. – Пробудись, и идем со мной.

Мы вышли и направились к навесу для брички, где Питер уже приготовил нам постели. Я уютно устроился на мешках с сечкой, а Питер, пошатываясь, стоял и держался за один из столбов. Вдруг он поднял голову, обращаясь к ночи.

Между небом и водой Клоун поравнялся с ней,И, столкнувшись, загремели наши стремена.

Глава двадцать девятая

Отец хотел знать все, что происходило со мной во время путешествия с Питером. Он подробно расспрашивал меня о людях, которых я встретил, и хотел знать, говорил ли я с ними.

Когда мама мягко возразила против такого количества вопросов, он успокоил ее словами:

– Я хочу знать, может ли он быть самостоятельным.

Он с довольным видом слушал, как я взволнованно говорю о выносливости лошадей и о том, как они тащили тяжеленную телегу домой, ни на секунду не ослабив постромки.

– Ах! Хорошая упряжка, – заметил он. – У Питера отличные лошади породы марло. Никогда не подводят. – Помолчав, он спросил: – Он давал тебе править?

В ожидании моего ответа он отвел глаза. Руки его вдруг замерли на столе.

– Да, – сказал я.

Видно было, что эта новость его обрадовала.

– Вторая пара рук – это то, что надо… – пробормотал он, словно отвечая на какие-то собственные мысли. – Хорошая пара рук…

Он ценил крепкие руки, способные управлять лошадью.

Я вспомнил ощущение лошадиного прикуса на туго натянутых вожжах. Я вспомнил, как сила лошадей перетекала по поводьям в меня, как они делились со мной этой силой, пока тащили свой тяжелый груз.

– Когда натягиваешь вожжи, а лошадь напрягается, кладешь на это все силы, – однажды сказал мне отец, но мне так не показалось.

– Пусть тебя не огорчает то, что не можешь ездить верхом, – напомнил он мне сейчас. – Управлять упряжкой – тоже уметь надо.

Впервые за несколько лет он упомянул о том, что я не смогу ездить верхом. После моего возвращения из больницы я говорил о верховой езде так, как будто всего через несколько недель смогу скакать на норовистых лошадях. Отец упорно избегал этой темы. Он всегда неловко замолкал, когда я умолял его посадить меня на лошадь, но сейчас он, наконец, видимо, почувствовал необходимость разъяснить мне положение дел и сказал, что я не смогу ездить верхом – ну… пока не вырасту и не стану снова ходить.

Говоря это, он положил руку мне на плечо и продолжал серьезным тоном, как будто ему было очень важно, чтобы я понял его.