Я умею прыгать через лужи. Это трава. В сердце моем

Это был единственный, встреченный мной в детстве, человек, который говорил с уважением и пониманием о живописи, литературе и музыке. Я часто сидел у его ног, ухватившись за мех кенгуру, укутывавший его больные ноги, а он рассказывал мне «Сказки дядюшки Римуса» — про «Мальчика, вымазанного дегтем», про «Братца кролика, отправившегося ловить рыбу» и сказки «Мисс Медоус и ее девочек».

Именно здесь, сидя у ног Фрэнка Рэдклифа, я испытал впервые желание писать. Фрэнк понимал, что Мэри обладает хорошим литературным вкусом, и всегда дарил ей книги к рождеству и ко дню рождения, так что она составила небольшую библиотечку, в которую вошли томики стихов великих английских поэтов, сочинения Джордж Элиот, Гоголя и Диккенса.

Впоследствии Фрэнк Рэдклиф оставил наши места. Через несколько лет, всеми покинутый, одинокий, он решил добраться до Мельбурна, находившегося в ста тридцати километрах, чтобы отыскать хоть кого-то из оставшихся друзей. Он заказал специальную низкую тележку, на которую установили его кресло, заплатил человеку, подсадившему его, и отправился в путь. Рэдклиф держал вожжи в руках, но управлять лошадью не мог. Через несколько дней его нашли на пустынной тропе в стороне от шоссе. Лошадь мирно щипала траву, Фрэнк сидел в совершенном изнеможении в своем кресле и медленно умирал.

Его поместили в одну из мельбурнских больниц; мой отец, извещенный о случившемся несчастье, до последней минуты сидел у его кровати в глубоком молчании; он принял его последнюю улыбку, его последний взгляд, полный понимания и любви. Рэдклиф был благородный и добрый человек.

После того как Рэдклиф уехал из наших краев, Мэри стала делиться своими мечтами со мной. Еще мальчиком я часто подолгу простаивал с ней у калитки нашего дома, глядя на луну, и это почему-то всегда рождало у нас желание декламировать стихи или тихонько напевать какую-нибудь песенку, чтобы отдать дань окружающей нас красоте. Мы наперебой говорили о своих мечтах и планах. Она была уверена, что когда-нибудь я стану писателем, я тоже был уверен в этом.

И вот я решил, что время настало. У меня была работа, обстоятельство, как мне казалось, крайне важное для того, чтобы заняться литературой. Субботу и воскресенье я всегда проводил дома, в обстановке, где не было места скуке. Все мои сестры работали; своими впечатлениями они охотно делились со мной. Джейн выучилась на медсестру и проходила практику в сельской больнице, работая нередко по пятнадцати часов в сутки; первый год она получала два с половиной шиллинга в неделю, второй — пять шиллингов и теперь — на третьем — семь с половиной. Хотя медицина была для нее всем, она прекрасно понимала, что в этом деле она играла лишь самую скромную роль. Джейн была надежной опорой нашей семьи, и когда кому-нибудь из нас случалось заболеть, то исцеления мы ждали прежде всего от нее, веря, что уж она-то вырвет нас из когтей смерти.

Алиса была обручена с владельцем молочной фермы и уже начинала интересоваться коровами. У нее была хорошая работа в магазине, и она единственная из всей семьи чувствовала уверенность в завтрашнем дне. Ее часто приглашали в гости. Ее интересовали все, с кем она сталкивалась.

Энн, младшая в нашем роду, постоянно меняла место работы. Глубоко убежденная в том, что недостаток образования — источник всех наших семейных бед, она много и жадно читала и, подобно мне, любила поговорить. Худощавая, с крупным носом, она походила внешностью на отца.

Наша мать, твердая и решительная женщина, непрестанно вела с нами борьбу, стремясь защитить от наших посягательств свои старые ценности. С беспокойством смотрела она, как мы снимаем со стенки портреты ее родных и друзей и заменяем их гравюрами; мысль, что дядюшку Уилли изгоняют в прачечную, была ей неприятна.

Она медленно и неохотно воспринимала новые идеи, уступая лишь натиску всей семьи; ее протесты заглушались громкими голосами тех самых детей, которых она когда-то баюкала на руках и чьи слезы утирала, когда им было больно.

Помню, как отец стоял на задней веранде и спокойно разглядывал фотографию, которую кто-то из нас сунул ему в руки; на снимке были запечатлены он сам и его робкая невеста. С задней веранды был ход в прачечную, но отец повернулся и пошел в спальню, там он повесил фотографию на стенку рядом с изображением скачущих лошадей, испугавшихся грозы. Он не протестовал против перемен, но они огорчали его.

Мне казалось, что я живу полной жизнью. Я был убежден, что мои заметки не только объективны по содержанию, но и свидетельствуют о глубоком проникновении в души людей. Однако стоило мне взяться за перо, я начинал чувствовать себя пустым, — как сума нищего. У меня не было ни запаса мыслей, ни опыта, из которого я мог бы черпать, и я приходил к выводу, что из этих заметок и набросков у меня никогда ничего не получится.