Я унес Россию. Апология русской эмиграции

“Ленин остановился и, засунув большие пальцы за отворот жилетки, посмотрел на меня с нескрываемым презрением. — Все позволено! (сказал Ленин). Вот мы и приехали к сантиментам и словечкам хлюпкого интеллигента, желающего топить партийные и революционные вопросы в морализирующей блевотине! Да о каком Раскольникове вы говорите? О том, который прихлопнул старую стерву-ростовщицу, или о том, который потом на базаре в покаянном кликушестве лбом все хлопал в землю? Вам, посещавшему семинарий Булгакова, может быть, это нравится?”

Ленин в марксизме занимал позицию некой якобинской марксятины. Для Ленина старуха-процентщица была не человек, она была — некий схематический знак “классового врага”, и убить ее было и можно и, может быть, нужно. У марксистов такого толка человеческая личность всегда была — “quantité négligeable”. Вот из такой ленинской марксятины прямехонько и родился “ленинец”, шлепающий тридцать человек (потенциальных иль мнимых, не все ли равно) “врагов народа” и после этого едущий в оперу. Голубому канту — “все позволено”. Из этого ленинского “все позволено” и родился “Архипелаг ГУЛАГ”.

Кстати, люди, близко знавшие Ленина, отмечают в его характере приступы ража, внезапного бешенства, злобу, беспощадность, беспринципность и, как пишет Валентинов, “дикую нетерпимость, не допускающую ни малейшего отклонения от его, Ленина, мыслей и убеждений”. “Для терпимости существуют отдельные дома”, — говорил Ленин. В той же книге “Встречи с Лениным” Валентинов рассказывает, что известный большевик и писатель А.А.Богданов, по профессии врач (Бердяев в “Самосознании” пишет — врач-психиатр), в 1927 году говорил Валентинову: “Наблюдая в течение нескольких лет некоторые реакции Ленина, я, как врач, пришел к убеждению, что у Ленина бывали иногда психические состояния с явными признаками ненормальности”.

В Ленине для его партийцев, так же как в Гитлере для его партийцев (Der Fuhrer weiss allés!), была воплощена вся истина. И партия шла за Лениным, как за идолом. Бухарин писал, что “Ленин вел партию, как власть имущий”. Уже это отдает идолопоклонством. По множеству свидетельств, так оно и было. Конечно, бывали в ЦК кое-какие “бунты”, несогласия. Но все они, как пишет Мартов, были всегда “бунтом на коленях”. Когда же кое-кто заходил в своем “личном мнении” слишком далеко, то Ленин действовал очень решительно. Томского за такое “бузотерство” он немедленно выслал в Туркестан. Г.Мясникова арестовал и сослал на Кавказ, откуда он бежал за границу. А в Кронштадте без суда расстрелял всех восставших против него коммунистов.

А.Д. Нагловский, старый большевик, хорошо знавший Ленина, бывший первый советский торгпред в Италии, избравший на Западе свободу и ставший невозвращенцем, так описывает “демократизм” заседаний ленинского Совнаркома: “У стены, смежной с кабинетом Ленина, стоял простой канцелярский стол, за которым сидел Ленин <…> На скамейках, стоявших перед столом Ленина, как ученики за партами, сидели народные комиссары и вызванные на заседание видные партийцы. Такие же скамейки стояли у стен <…> на них так же тихо и скромно сидели наркомы, замнаркомы <…> В общем, это был класс с учителем довольно-таки нетерпимым и подчас свирепым, осаживавшим "учеников" невероятными по грубости окриками <…> Ни по одному серьезному вопросу никто никогда не осмеливался выступить "против Ильича…" Самодержавие Ленина было абсолютным <…> Обычно во время общих прений Ленин вел себя в достаточной степени бесцеремонно. Прений никогда не слушал. Во время прений ходил. уходил. Приходил. Подсаживался к кому-нибудь и, не стесняясь, громко разговаривал. И только к концу прений занимал свое обычное место и коротко говорил: — Стало быть, товарищи, я полагаю, что этот вопрос надо решать так! — Далее следовало часто совершенно не связанное с прениями "ленинское" решение вопроса. Оно всегда тут же без возражений и принималось. "Свободы мнений" в Совнаркоме у Ленина было не больше, чем в совете министров у Муссолини и Гитлера”.

Тот же А.Д.Нагловский о смерти Ленина пишет так: “Когда Ленин умер, я видел многих видных вельмож коммунизма, которые плакали самыми настоящими человеческими слезами. Плакали не только Коллонтай, Крестинский, Луначарский, но (в самом буквальном смысле) плакали заматерелые чекисты. Любовь партии к Ленину, и даже не любовь, а какое-то "обожание" были фактом совершенно несомненным. В Ленине жила идея большевизма”.