Я вечности не приемлю (Цветаева)

Вот я вернулась в Москву. Поэтесса из Парижа! Все ждут от меня шикарных туалетов, только где же всё это? Душная отравленная атмосфера эмиграции давно мне опостылела. Моя неудача в эмиграции - в том, что я не эмигрант по духу: по воздуху и по размаху. Париж мне душевно ничего не дал. Знаете, как там общаются? Гостиные, много народу. Разговор с соседом, иногда увлекательная беседа - и прощай навсегда. Самая как будто душевная беседа француза ни к чему не обязывает. Безответственно ибеспоследственно. Французу дело до себя. Это у них называется искусством общения. Незадолго до отъезда пришла проститься с Бальмонтом, ведь мы дружили, несмотря на большую разницу в возрасте. Бальмонт сидел молча за столом. Он взглянул на меня своими умершими глазами. Я спросила: "Бальмонт, много ты за свою жизнь написал?" Его глазаосмыслились, он поднял руку высоко над столом, чтобы показать, сколько томов им создано, потом опустил руку к полу и снова её поднял на прежний уровень над столом и внятно произнёс: "А сбратушками вот столько". Он имел в виду свои переводы со славянских языков.

АХМАТОВА. Как он живёт?

ЦВЕТАЕВА. Плохо. Сгоряча сначала нас всех там печатали, а потом... Не знаю, что бы он делал, если бы в России не переиздали его перевод "НосящегоБарсову шкуру" и не послали бы ему денег. Наверное, голодал бы со своими маленькими детьми. В Париже я наблюдала горестную картину. Он крепко пил. В каком-то кафе или ресторане выбирал по карте дорогие вина, а жена его судорожно прижимала к груди потрёпанный портфель, набитый деньгами за тот самый перевод.

АХМАТОВА. В Европе стихи не нужны. Парижизгажен тем, что его отмыли от средневековья.

ЦВЕТАЕВА. Русские поэты-эмигранты решили его вылечить. Собрали эмигрантские франки, да у него ещё кое-что оставалось, поместили в хорошую частную клинику. Исцелили: пить перестал, но и писать перестал - потерял память - редкими были минуты просветления. Однажды он в рваной крылатке стоял на улице недалеко от своего дома, что-то шептал, и проходившая мимо старуха дала ему милостыню. Мысль вспыхнула в нём. Он швырнул деньги на тротуар. Гордость и горесть...

Тоска по родине! Давно

Разоблачённая морока!

Мне совершенно всё равно

Где совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой

Брести с кошёлкою базарной

В дом, и не знающий, что - мой,

Как госпиталь или казарма.

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И всё - равно, и всё - едино.

Но если по дороге - куст

Встаёт, особенно - рябина...

Единственная моя радость - 2 нитки восточного мусульманского янтаря. Я его купила перед самым отъездом на парижском толчке. Он былсовершенно мёртвым, восковым, покрытым плесенью. А на мне он с каждым днём оживает. С тех пор я с ним никогда не расстаюсь. Ношу на теле - невидимо. И одну нитку я дарю вам как залог своей двадцатипятилетней любви. (Подаёт ей янтарь.) Он очень подойдёт к вашим глазам. Давайте, я вам его надену, в первый раз так трудно завернуть этот бочоночек у застёжки. Посмотрите, как он сияет и светится.Похож на рябину.

Рябину Рубили Зорькою.

Рябина - Судьбина Горькая.

Рябина - Седыми Спусками...

Рябина! Судьбина Русская.

АХМАТОВА (рассматривая янтарь перед зеркалом). Каждая бусинка разная. Это чётки.

На шее мелких чёток ряд,

В широкой муфте руки прячу,

Глаза рассеянно глядят

И больше никогда не плачут.

И кажется лицо бледней

От лиловеющего шёлка,

Почти доходит до бровей

Моянезавитая чёлка.

Инепохожа на полёт

Походка медленная эта,

Как будто под ногами плот,

А не квадратики паркета.

А бледный рот слегка разжат.

Неровно трудное дыханье.

И на груди моей дрожат

Цветынебывшего свиданья.

А наше свиданье всё-таки состоялось.

Мне от бабушки-татарки

Были редкостью подарки:

И зачем я крещена,

Горько гневалась она.

А пред смертью подобрела

И впервые пожалела,

И вздохнула: "Ах, года!

Вот и внучка молода".

И, простивши нрав мой вздорный,

Завещала перстень чёрный.

Так сказала: "Он по ней.

С ним ей будет веселей".

(Протягивает ей кольцо.) А это от меня, на память. Одно из колец, которое досталось мне от бабушки, татарской княжны. Когда я сделала её фамилию своим литературным именем, то не сообразила, что собираюсь быть русским поэтом. (С легкой иронией.) Только в очень ранней молодости можно, входя в русскую литературу, взять себе татарское имя.

ЦВЕТАЕВА. Я прочла, точнее, перечла почти весь ваш сборник 40 года "Из шести книг". Если быть честной: старо, слабо. Что вы делали с 14 по 40 год? Внутри себя. "Непоправимо белая страница" - хорошие были строки. Эта книга и есть непоправимо белая страница. Жаль.

АХМАТОВА. Для себя я называю эту книгу "Плохо избранные стихотворения". Когда я в издательстве подписывала договор на неё, мне сказали: "Поразительно. Здесь есть стихи 909 года и 28 года, - вы за это время совсем не изменились". И вот что я ответила: "Если бы я не изменилась с 909 года, вы не только не заключили бы со мной договор, но неслыхали бы моей фамилии".

Ты в Россию пришла ниоткуда,

О моё белокурое чудо,

Коломбина десятых годов!

Что глядишь ты так смутно и зорко,

Петербургская кукла, актёрка,

Ты - один из моих двойников...

В стенах лесенки скрыты витые,