Я вернулась, Господи! (сборник)

Когда началась война с фашистами, Татьяне Сергеевне исполнилось тридцать. Была она стройной и необыкновенно красивой женщиной. Темные блестящие волосы крупными локонами спускались на плечи, глаза цвета спелой вишни — яркие и выразительные — искрились радостью и счастьем, пухлые улыбающиеся губы озаряли лицо с нежной, бархатной кожей.

Незнакомые мужчины заглядывались на Татьяну Сергеевну, но она лишь виновато улыбалась, качая головой, когда некоторые из них пытались заговорить с красавицей.

Была Татьяна Сергеевна счастлива в браке, мужа любила, имела полную уверенность в его ответных чувствах, поэтому никакие новые знакомства ее не интересовали. Кроме того, все знакомые знали Татьяну Сергеевну как большую умницу, в ней удивительным образом сочетались красота, обаяние и скромность, что нередко бывает просто несовместимым. В жизни Татьяна Сергеевна придерживалась тех нравственных норм и правил, которые ей привили родители, простые люди: мама трудилась ткачихой на фабрике, а отец сталеваром в прокатном цехе. Но жизненные основы для своей дочки они заложили правильные: стараться быть честной, помогать нуждающимся, хранить верность в браке. Еще Татьяну Сергеевну отличало большое чувство ответственности и любовь к детям. Не случайно сразу после школы она поступила в педагогическое училище, а после окончания стала воспитательницей в одном из детских домов Ленинграда.

— Готовлю тебе характеристику в институт, — сказала ей однажды заведующая Ольга Петровна — солидная дама, до сих пор носившая пенсне и всем писателям предпочитавшая Чехова.

— Ой, смогу ли? — заволновалась Татьяна Сергеевна.

— Обязательно сможешь, — Ольга Петровна отложила ручку, — будешь учиться заочно и работать. А глядишь, со временем и меня заменишь.

— Вот как скажете, Ольга Петровна, — засмущалась Татьяна Сергеевна, пунцовея от похвалы, — вам еще работать и работать.

— Здоровье не то, да и возраст сказывается. Как что готовься и… вперед, — Ольга Петровна задорно подмигнула молодой сотруднице и тихонько пригладила седые волосы.

В институт Татьяна Сергеевна поступила с первого раза: сказалась хорошая учеба в школе и училище. В вузе сразу же показала замечательные способности, и преподаватели даже уговаривали подумать об аспирантуре. Но научная деятельность Татьяну Сергеевну не прельщала, она была очень довольна своей работой и менять ее не собиралась. Правда, видеть каждый день печальные глаза маленьких сирот было тяжело, порой нестерпимо, вот потому и старалась воспитательница порадовать детишек или веселой песенкой, или испеченным сладким пирогом с яблоками, или ласковой улыбкой. У Татьяны Сергеевны на попечении находилась самая младшая группа — от трех до пяти лет. Малыши ее обожали и многие называли «мамой Таней». Ну а друзья, знакомые и родные звали с полным правом Танюшкой, Танечкой и Татьянкой, поскольку та была еще очень молода, красива и весела.

Танюшу переполняло счастье: она радовалась и солнечному, и дождливому утру, быстрому говорку сынишки, нежной улыбке мужа, старому клену, растущему во дворе, и тоненькой травинке, упрямо пробивающейся сквозь асфальт.

Муж Танюши, Сергей, трудился на заводе слесарем и, несмотря на то что прожил с женой почти десять лет, сумел сохранить к Тане нежные и трепетные чувства.

— Я люблю тебя, — говорил он жене каждый раз утром или вечером, когда возвращался с завода.

— И я тебя, — отвечала Танюша, радостно улыбаясь.

— А я тебя сильней, — вступал в шутливую перепалку Сергей.

— Нет, я сильней, — поддерживала веселую игру Танюша.

— Докажи, — хитро прищуривался Сергей.

Таня тащила мужа в комнату, где уже исходил ароматами горячий ужин на столе. Они предпочитали ужинать не на коммунальной кухне перед перекрестными взглядами соседей, а в своей маленькой комнатке на седьмом этаже.

— Принимается, — довольно потирал руки Сергей и вытаскивал из-за пазухи маленькую деревянную фигурку женщины, вырезанную им во время обеденного перерыва. — А вот мое доказательство.

Женская фигура была удивительно похожа на Татьяну, и та бережно принимала из рук мужа подарок. Сергей еще со школьных лет увлекался резьбой по дереву, и порой из его рук выходили изумительные шедевры. Их на полке в комнате скопилось уже достаточно много, и Таня любила перебирать милые безделушки, вспоминая, что связано с той или иной фигуркой.

Сергей, зная, сколько душевных сил приходится вкладывать жене в работу, старался помочь Танюше в домашних делах: иногда и ужин приготовит, и с сынишкой погуляет, и посуду помоет. Маленький Николаша, тихий ласковый малыш четырех лет, любил такие прогулки с отцом. Но более всего бывал в восторге от совместных походов в зоопарк или прогулок по аллеям города, когда можно было шагать, держа маму и папу за руку, весело подпрыгивая и время от времени задирая головку, чтобы увидеть милую мамину улыбку и отцовские любящие глаза. А еще все вместе любили собираться на кухне за вечерним чаем или в гостиной, где каждый занимался своим делом: Николаша рисовал, Таня вязала или вышивала, а Сергей читал.

Война в одночасье разрушила тихий, спокойный мир их семьи. Беда ворвалась в дом стуком солдатских сапог по мостовой, прощальным взмахом руки на вокзале во время проводов Сергея на фронт, грозными надписями «бомбоубежище», появившимися на домах Ленинграда.

Горели Бадаевские склады, сразу стали прорываться самолеты и сбрасывать зажигалки. Жильцы по очереди дежурили на крышах и их тушили.

— Дорогая моя, надо готовиться к эвакуации, — в один из дней сообщила Татьяне заведующая. И это ее необычное обращение, и растерянный взгляд, и волнение, выдаваемое дрожанием пальцев, говорили о серьезности ситуации.

— Может быть, обойдется, Ольга Петровна? — выразила робкую надежду Татьяна.

— Ну какое обойдется, Танечка? О чем ты говоришь? В райкоме партии вообще говорят о скорой блокаде. Как что надо спешить. У тебя всего два часа. Состав уже готов, — Ольга Петровна взяла себя в руки и вновь была деловита и собранна, — назначаю тебя старшей вместо себя. Приказ подготовлю.

— А вы? Вы разве не едете? — в сердце Татьяны закралась тревога.

— Нет, деточка, — покачала головой Ольга Петровна, — райком партии оставляет помогать в эвакуации других детских домов.

Как получилось, что до войны нигде, кроме Ленинграда, Таня не бывала. Выезжала иногда на дачу, пока мама была жива, а после ее смерти продала домик в деревне и довольствовалась прогулками по шумным улицам большого города. Поэтому поездка страшила ее, да еще в такую пору, к тому же с детьми и в качестве исполняющей обязанности заведующей. В ответ на ее опасения Ольга Петровна сказала жестко:

— Это война, Таня. Война. Теперь все время будет страшно, и ничего не остается делать, как преодолевать этот страх.

Она обняла ее, как маленькую, погладила по голове и шепнула:

— Детей береги. И сама не плошай.

На сборы оставалось совсем мало времени, и Татьяна едва успела сложить кое-какие свои и Николашины вещи и помчалась в приют. Машины уже были поданы к подъезду, малыши испуганно озирались вокруг, старшие были сосредоточенны и серьезны. Каждый держал в руках небольшой узелок с необходимой одеждой и едой на первое время.

Состав уже стоял у перрона. И Таня металась в толпе орущих людей, стараясь, чтобы погрузка воспитанников их детского дома прошла как можно быстрей.

— Елизавета Серафимовна! — кричала она воспитательнице старшей группы. — Наши вот эти два вагона. Отправка через несколько минут. Торопитесь.

— Да, да… да, да… — грузная женщина растерянно поправляла очки в роговой оправе, — мы уже почти закончили.

Таня заметила Ольгу Петровну. Она приехала на вокзал, проследила за посадкой ребятишек в вагоны, дала последние напутствия. На прощание она обняла Татьяну.

— Ну, с Богом! — шепнула.

— А вы разве… в Бога? — удивилась воспитательница, но в это время прозвучал резкий гудок паровоза, и Татьяна вошла в свой вагон. Ребятишки окружили ее со всех сторон, встревоженно галдя и вскрикивая.

— Мама Таня, а там войны нет? — Светочка Пыжикова неопределенно махнула рукой в сторону. Девочка была самая старшая в группе. Ей уже исполнилось шесть, но Татьяна уговорила заведующую не переводить пока Свету. Ка сильно была привязана к «маме Тане», и любые разговоры о том, что девчушке надо переходить к другой воспитательнице, вызывали у Светы истерику.

Татьяна слабо улыбнулась, вспомнив, как нашли Светочку три года назад под дверями детского дома в ветхом пальтишке и облезлой мужской пыжиковой шапке. Никаких документов при ней не обнаружили. Сомнений в том, как назвать девочку, не было. Ка оказалась светловолосой с большими синими глазами и белой, словно светящейся изнутри кожей. Ну а фамилию Светочка получила по той самой ушанке, с которой почему-то не хотела расставаться долгое время: на ночь клала под подушку, а днем требовала надевать шапку, когда все дети шли на прогулку. Девчушка очень привязалась к воспитательнице, да и Татьяна выделяла ее среди других детей. Видимо, потому, что чувствовала необычную тяжелую судьбу этой крохи, рано нарушенную психику и желание девочки получить как можно больше ласки, не хватавшей ей все это время.

— Нет, Светочка, там, куда мы едем, войны нет, — Татьяна поправила Светины жидкие косички и добавила совсем тихо, чтобы дитя не слышало: — Пока…

Паровоз еще раз прогудел. Малыши испуганно сбились в кучу подле Тани. Она успокаивающе гладила их по головкам, говорила какие-то ласковые слова. Волнения сегодняшнего дня сделали свое дело. Ребятишки клонили головы, сонно прикрывали глаза.

— Света Пыжикова, присмотри тут. Я пойду начальника поезда поищу, — устало проговорила Татьяна.

— Хорошо, мама Таня, — подняла на нее серьезные глаза девочка.

Начальник поезда отыскался в головном вагоне. Им оказался невысокий худощавый мужчина лет шестидесяти, прихрамывающий на одну ногу. У него были усталые глаза, в которых затаилась тревога.

— Товарищ железнодорожник, скажите, куда направляется состав? — У Татьяны от напряжения звенел голос. — Нас там разместят? Накормят?

— А я почем знаю? — сурово оборвал он ее. — Куда прорвемся…

— Да как вы смеете? — в словах Татьяны зазвучали слезы. — Там же дети… женщины… там… там…

— А ты на меня не напирай, ишь ты выискалась, пигалица какая. Ситуация меняется каждый час…каждую минуту. Только что наши обороняли Лугу, теперь вот немцы уже пытаются занять Красное Село. — Неожиданно старый путеец слегка обнял Таню. — На ближайшей станции вас будут ждать полуторки. Всех вывезем, всех… Ты иди, успокой своих деток. А у меня тут целый состав на мне.

До станции поезд не доехал. Рано утром остановился в небольшом лесу. Рядом вилась лента проселочной дороги, перезревшие травы склонялись от тяжести росы, а в глубине чащи стучал клювом о ствол дерева дятел.

Таня выглянула в окно. Все, что случилось с ней в последнее время, наверное, не более как сон. Разве может такое розовое, свежее утро быть сопоставимо со словом «война»? Разве могут эту рощицу с молодыми, шумящими на ветру березками изрикошетить пули? А тот цветущий луг изрыть снаряды? Да конечно, все это Тане снится! Неправда, что идет война. Вон как уверенно трепещет крылышками под нежаркими еще лучами солнца ранняя бабочка. А как умилительно нежно звенят на высоких стволиках «кукушкины слезки»! И какое невесомое облачко плывет в вышине ярко-голубого неба.

— Старших вагонов ко мне! — вдоль поезда, придерживая рукой фуражку, бежал начальник.

Предчувствуя что-то страшное, Таня спрыгнула на землю.

— Что случилось, Евсей Павлович? — негромко, как-то страшно спросила проводница их вагона.

— Станция под немцем, — запыхавшись ответил тот, держась за сердце. Он заметил Таню, — но машины успели выйти со станции сюда.

Как бы в подтверждение его слов, поднимая за собой облако пыли, к вагонам неслась полуторка.

— Сначала только дети, — распорядился Евсей Павлович, — только дети.

— Татьяна Сергеевна, — к молодой заведующей подошла Елизавета Серафимовна, — давайте прежде малышей, я думаю. А мы на следующую машину.

— Быстрей, быстрей, — махнул рукой начальник состава.

Тане помогали пожилой водитель машины и сам Евсей Павлович. Они вытаскивали детей из вагона и подавали на кузов. Там их принимала Таня. Дети спросонья терли глаза, некоторые заплакали. Таня отыскала глазами Николашу. Кот крепко держал за руку Свету Пыжикову и изо всех сил старался не разреветься. Вот шофер поднял Николашу и передал матери, следом поднял и Свету. «Всё», — с облегчением подумала Таня. Вдали показались еще машины.

— Отводите машину вон за ту рощу, а я помогу с погрузкой остальных детей, — распорядилась Таня, собираясь покинуть кузов. Но дети, словно почувствовав опасность, намертво вцепились в свою «маму Таню», исходя истошным криком.

— Вы поезжайте с ними, — вновь выступила вперед Елизавета Серафимовна, — успокоите их там и вернетесь, а мы пока начнем.

Старая воспитательница то теребила подол своей шерстяной юбки, то вытирала влажными пальцами стекла очков. Она проработала в детском доме всю жизнь. Своей семьи так и не завела, зато всю любовь перенесла на этих несчастный детей-сирот. Елизавета Серафимовна была коренной ленинградкой, всю жизнь прожила с мамой, а когда той не стало, оказалось, что воспитательница абсолютно не приспособлена к жизни. Даже мелкие хозяйственные заботы, с которыми другие хозяйки расправляются моментально, вызывали у нее трудности. Как, Елизавета Серафимовна не умела заштопать чулок, сварить бульон, яичница у нее бесконечно пригорала, а чайник выкипал. Но зато она могла без устали разучивать с детьми веселые песенки, придумывать интересные постановки и ходить в походы. И ребятишки платили своей воспитательнице за это безмерной любовью.

Таня отметила про себя, что всегда аккуратная Елизавета Серафимовна даже в такой трудной дороге постаралась выглядеть безупречно: прямая юбка из синей шерсти, темная блуза с высоким воротником и жакет с большими пуговицами. В другое время она могла бы выглядеть в таком наряде, несмотря на свою полноту, очень элегантно. Но беспокойство за жизнь детей пригнуло ее к земле, прибавило несколько суетливых движений и то и дело вышибало слезу из глаз.

— Елизаветочка Серафимовна, я сейчас же назад. Сейчас же, — Таня махнула сотруднице из кузова.

— Да, да… да, да… Танечка. — Елизавета Серафимовна грузно повернулась и пошла к вагону.

Ребятишки отчаянно ревели и никак не хотели успокаиваться. А время не ждет.

— Света?! — умоляюще посмотрела на девочку Таня.

— Ага, — та, как обычно, поняла свою маму Таню с полуслова.

— А давайте песенку споем, — громко, чтобы перекричать орущих малышей, сказала она, — ту, что к празднику разучивали, — и сама тут же звонко затянула: