Я вернусь...

Больше всего ему сейчас хотелось прыгнуть вперед, как делал он это в Клубе, в тесном кругу потных торсов и ощеренных пастей, схватить голое податливое тело стальными пальцами, вонзить ногти в упругую плоть, в перечеркнутую предательскими поперечными морщинками, но все еще восхитительно гладкую шею, сдавить изо всех сил, чтобы хрустнула переломленная гортань, чтобы кровь брызнула из-под ногтей и вывалился наружу почерневший язык... Чтобы это красивое тело в последний раз выгнулось дугой, содрогнулось в мучительном спазме и обмякло – навсегда, навсегда...

Но как раз этого-то он и не мог себе позволить. Самый простой способ – не всегда самый лучший. Ему не раз приходилось выступать на процессах по уголовным делам, и он знал, что даже самый опытный преступник всегда оставляет следы. Другое дело, что на предварительном следствии следы эти часто остаются незамеченными, затоптанными, пропущенными... Отсюда и бесчисленные "глухари", и так называемые "нераскрываемые" преступления... Себя Андрей Никифорович опытным преступником не считал; он вообще не считал себя преступником – с какой стати? И что с того, что он был гораздо умнее и гораздо грамотнее любого самого удачливого и опытного преступника? Что с того, что о связи его с внучкой фрейлины никто не знал? Что с того, что машина его осталась стоять у конторы, а сюда он приехал на такси? Все равно кто-то догадывался, кто-то видел, слышал, чуял; в квартире полно его отпечатков, и на подушке его волосы, и в ванной его зубная щетка и бритвенный прибор, и мужские тапочки в прихожей – его тапочки, с его запахом... Запаховая экспертиза – слыхали? Есть теперь и такая, черт бы ее побрал... И, как ни старайся убрать следы своего пребывания в квартире, что-нибудь непременно забудешь. Трусы вот забыл же! Не волос на подушке, не отпечаток пальца на ручке смывного бачка – собственные трусы! Где они, кстати? Ах да, вот же они, в кармане...

И потом, эта рептилия, эта волчица благородных кровей, наверняка предвидела, что у него возникнет такое желание. Предвидела и приняла, наверное, меры. Письма какие-нибудь заготовила, предупредила кого-нибудь... Время у нее на это было. Немного, часа два, но ведь было же!

– Я подумаю, – повторил он сдавленным от ненависти голосом.

Зинаида Александровна повернулась к нему лицом и сверкнула своей восхитительной, немного печальной улыбкой.

– Не стоит затрудняться, – сказала она. – Мне не хотелось бы усугублять наши разногласия унизительной процедурой торга. Джентльмен платит не торгуясь...

– Или не платит вовсе, – добавил Лузгин.

– Или не платит вовсе, – согласилась секретарша. – Но в таком случае джентльмен должен предвидеть последствия и быть к ним готовым.

– Разумеется, – сухо сказал Лузгин. – Дамам в этом отношении проще: все последствия за них предвидят джентльмены.

Секретарша снова улыбнулась.

– Это относится только к глупым дамам, – сказала она. – К очень глупым. Таких, конечно, хватает, но их все же не так много, как вы думаете, и я к их числу не отношусь.

Лузгин молча повернулся к ней спиной и пошел к дверям – от греха подальше.

– Учтите, – сказала ему в спину секретарша, – учтите, Андрей Никифорович: меня лучше иметь в числе друзей, чем врагов. Я могу вам пригодиться, поверьте.

Лузгин остановился на полпути и круто повернулся на каблуках.

– Обойдусь, – процедил он сквозь зубы. Рука его слепо протянулась куда-то в пустоту, пошарила там и нащупала ножку торшера. Это было как раз то, что надо. – С трудом, но обойдусь. А ты, старая сука, заруби на своем аристократическом носу: только пикни...

Он взял торшер двумя руками и медленно согнул ножку пополам. Матовый, приятно шероховатый на ощупь темно-коричневый пластик лопнул с сухим, похожим на пистолетный выстрел звуком, упрятанный внутри него стальной стержень согнулся, отвратительно скрипя. Руки у Лузгина были крепкие, спасибо Клубу. Затянув ножку в тугую петлю, господин адвокат с грохотом швырнул изуродованный торшер под ноги побледневшей секретарше.

– ...Вот что с тобой будет, – слегка задыхаясь, закончил он начатую фразу. – Забудь!

Секретарша царственно повела обнаженными плечами. Краска медленно возвращалась на ее лицо.

– Жадность фраера сгубила, – напомнила она.

– А не стыдно под дверями подслушивать, внучка фрейлины? – насмешливо спросил Лузгин. Бледность Зинаиды Александровны, с детства служившая у нее признаком ярости, была ошибочно принята им за свидетельство обыкновенного женского испуга перед лицом грубой мужской силы. Он чувствовал себя хозяином положения и не удержался от мелкой мести. – А может, не внучка? Может быть, дочка? По возрасту вроде похоже. Вам о душе пора думать, бабуся, а вы туда же – денег вам подавай!

Красивые глаза секретарши сузились, как от пощечины, и Лузгин понял, что попал в цель. Конечно, невелика хитрость – попрекать стареющую женщину возрастом, но в этой схватке все средства хороши.

– В постели ты мне этого не говорил, лизунчик, – сказала секретарша.

Она тоже перешла на "ты", и это было хорошо – Зинаида Александровна явно начала терять самообладание.