Я вещаю из гробницы

Повисло долгое молчание того сорта, когда, в замешательстве, ты отчаянно хочешь что-то сказать, но боишься или приходишь в еще большее замешательство и молчишь.

— Ханна, — медленно произнес он. — Ханна… была нашей дочерью.

Такое ощущение, что на меня свалилось что-то ужасно тяжелое: тяжелое, как целая вселенная, но только невидимое.

Я ничего не сказала.

— Она погибла, когда ей было четыре года, — сказал викарий. — Я убил ее.

14

Я с трудом набрала воздух, чтобы заговорить.

— Наверняка это не так, — выдавила я.

Прошла еще одна вечность, прежде чем викарий снова заговорил:

— Семь лет назад в рождественские каникулы я взял ее с собой на вокзал в Доддингсли, когда ездил за падубами для церкви, как обычно. Ханна любила Рождество… всегда хотела во всем участвовать. На платформе кто-то меня остановил… бывшая прихожанка… мы не виделись много лет… хотела поздравить меня с праздником, понимаешь ли… и я выпустил ручку Ханны… только на секунду, видишь ли, но… Поезд… поезд…

Внезапно по его щекам покатились слезы.

Я наблюдала, как моя рука потянулась к его руке.

— Я кричал ей вслед, пытался позвать ее…

— Мне так жаль, — сказала я, одновременно понимая, как бесполезны слова сочувствия, даже когда это все, что у нас есть. — Так жаль, — повторила я.

— Если бы она осталась жива, — в слезах добавил викарий, — она была бы твоей ровесницей. Синтия и твоя мать были близкими подругами, знаешь ли, Флавия. И они должны были стать матерями одновременно.

Еще один паззл из тех, что составляли Харриет, встал на место.

— Мне так жаль, — повторила я. — Я не знала.

— Откуда тебе знать? — сказал викарий. — Добрые люди Бишоп-Лейси сговорились молчать. О смерти Ханны не говорят. Они думают, что мы не знаем об этом, видишь ли, но мы знаем.

— Но вы не должны винить себя, — выпалила я, начиная злиться. — Это не ваша вина. Несчастный случай.

Викарий печально улыбнулся, давая мне понять, что мои слова ничего не меняют.

— Где она похоронена? — с неожиданной смелостью спросила я. Буду носить туда цветы и торжественно возлагать их на могилу маленькой девочки. Я положу конец этому душераздирающему молчанию.

— Здесь, — просто ответил викарий. — На кладбище. Рядом со склепом Коттлстоун. Тогда мы не могли позволить себе надгробье, видишь ли. Кошелек деревенского викария не позволяет… а потом… что ж, потом было уже слишком поздно. Тем не менее Синтия часто ходит туда, но боюсь, я…

Я вздрогнула, осознав весь ужас его слов.

Их ребенок похоронен в том самом месте, где Синтия увидела, как я выбираюсь из земли. А потом в церкви…

Как я смогу компенсировать причиненный мной вред?

— Она приняла меня за Ханну, — сказала я, делая первый шаг. — Я забралась в орган в поисках ключа к разгадке. Должно быть, ей показалось, что я прошла сквозь стену.

Когда я говорила, Синтия тихо простонала и повернула голову из одной стороны в другую.

— Я рада, что вы оказались в церкви, — добавила я. — Я не вполне понимала, что делать.

— Я последовал за ней, — мягко сказал викарий. — Я часто так делаю, чтобы убедиться, что она не причинит себе вреда, видишь ли.

Синтия пошевелилась.

Он бережно снял мое грязное пальто с ее плеч, протянул его мне и укрыл жену шерстяным покрывалом, сложенным в ногах.

— Мне лучше уйти, — сказала я, взяв пальто.

Когда я надевала его, на ковер упали комочки глины.

Я была уже в дверях, когда викарий снова заговорил.

— Флавия… — произнес он.

Я обернулась.

— Да?

Его глаза, все еще влажные, встретились с моими.

— Будь осторожна, — сказал он.

Вот еще одна причина, почему я люблю Денвина Ричардсона.

Залитый лунным светом Букшоу казался местом из грез. Проезжая по каштановой аллее, я видела, что он наполовину освещен бледным серебристым светом, а вторая половина погружена во мрак, и по Трафальгарской лужайке к востоку крадутся длинные черные тени, как будто пытаясь спрятаться в отдалении среди деревьев.

Я поставила «Глэдис» у кирпичной стены кухонного огорода и бросила взгляд на верхние окна. Света не было, и белых лиц тоже.

Идеально, — подумала я. Мне нужно время, чтобы состряпать химический очиститель. Я что-нибудь смешаю в ведерке для угля — что-нибудь аммиачное и какой-нибудь окисляющий агент на основе хлора. А может, бензина: я с легкостью нацежу галлон из «фантома II» Харриет. Сверну грязное пальто в комок, замочу на полчаса и потом повешу в окне лаборатории просушиться на ветру. Оно станет таким же безупречным и свежим, как будто его почистили в химчистке «Армфилдс» в Белгравии.

Открыв дверь и войдя в кухню, я почувствовала дикий голод, словно не ела целую вечность и мой желудок прилип к позвоночнику. Отрежу-ка я себе ломоть хлеба в кладовой и отнесу наверх, чтобы пожарить тосты на бунзеновской горелке.

Я прошла уже полкухни, когда меня остановил официальный голос, прозвучавший, словно удар колокола.

— Флавия.

Это был отец.

Я не сразу его узнала. Он сидел за столом в халате и тапочках. Я никогда не видела его в другой одежде помимо его привычного наряда из рубашки, галстука, жилета, пиджака, брюк и отполированных до зеркального блеска туфель.