Я возьму твою дочь

У Энгельберта был такой вид, словно он вот-вот разрыдается. Он покачал головой, но выглядело это не совсем убедительно.

— Хеннинг, клянусь тебе, я не могу ничего вспомнить! О боже мой! — Он с трудом поднялся и, заламывая руки, подошел к окну. — Я помню только, что был пьян. Да, там была Неле. Она лежала в сарае и смотрела на меня. Я не помню и не знаю ничего… А потом я только хотел домой и побыстрее в кровать. Но как я туда попал, уже не помню.

— Ясно одно, — сказал Хеннинг, — мы должны исчезнуть отсюда как можно быстрее.

Он уже сообразил, что будет плохо, если Энгельберт попадет под подозрение. Если Энгельберта прижмут, он выдаст его, и кто знает, можно ли будет однозначно доказать, кто из них был с Неле последним.

Для них обоих расклад был плохим.

— А не бросится ли это всем в глаза, если мы так поспешно уедем? — неуверенно спросил Энгельберт.

— Да, возможно. Я не знаю. А сейчас быстро одевайся и спускайся вниз.

Он ушел, а Энгельберту впервые в жизни стало по-настоящему страшно.

— Самоубийство, — сказала мать Хеннинга Имке. — Совершенно однозначно самоубийство. А что же еще? Неле была не в себе, она даже не всегда понимала, что делает, и такое вполне могло случиться. Может быть, она просто упала в воду в темноте? Вполне возможно! О чем-то другом и думать нечего! Кто мог что-нибудь сделать с Неле? Быть такого не может, тем более у нас. Нет, это можно выбросить из головы. Я и полицейским так сказала. Неле была милая девушка, очень приятная. Такая и мухи не обидит. Вот только у нее не все в порядке было с головой. Такие люди долго не живут. Безобидные люди всегда умирают первыми. Но это плохо, и прежде всего для Бруно. Сможет ли он взять себя он в руки, это еще вопрос. Сначала жена, а теперь и дочь! Вот ужас! Сегодня утром полицейские забрали его с собой. В психиатрическую больницу во Фленсбурге. Дай бог, чтобы он ничего с собой не сделал! Потому что самое плохое в жизни — это когда одна драма влечет за собой следующую. Беда не приходит одна. И если ты уже попал в такую трагедию, то так быстро оттуда не выберешься. Нет, все-таки жаль Неле.

— Перестань, мама.

Хеннингу стало плохо, когда он услышал это от матери. Энгельберт сидел бледный как мертвец и молчал.

— Бруно вкалывал всю свою жизнь, — продолжала она. — Он ничего себе не позволял. Абсолютно ничего. Для него всем на свете была только Ирмгард, а потом Неле. Лишь бы им было хорошо. Он хотел, чтобы они были счастливы и чтобы у них всего хватало. Но счастливы они так и не были. А теперь они мертвы, и ничего у него не осталось. Совсем ничего. Все было напрасно. Разве это справедливо? — Она оперлась кулаками на пластиковую скатерть в пеструю клетку, которой был накрыт стол, и посмотрела Хеннингу прямо в глаза. — Теперь ты знаешь, почему я уже двадцать лет не хожу в церковь. Потому что справедливости на свете нет. Совсем нет.

— Оставь их, мама.

Имке кивнула и села за стол. Очевидно, она израсходовала уже весь свой запал. Она положила две ложечки леденцов в чай и медленно его помешивала. Хеннинг вдруг увидел, какие у матери острые и выступающие косточки на запястьях. Такие бывают только у старых людей. «А ведь ей только шестьдесят два года», — подумал он, и у него возникло ощущение, что он скоро ее потеряет.

— Когда вернется папа? — спросил он.

— Около половины восьмого. Он помогает толстому Хайну скирдовать сено. Пока погода еще хорошая.

Хеннинг взял мать за руку и бережно ее пожал.

— Завтра с утра, мама, мы уедем, — сказал он. — Не расстраивайся, мы вернемся. У Энгельберта скоро экзамен, а ему нужно еще очень много выучить. Ему сейчас просто не до того, чтобы наслаждаться нашими пейзажами.

— Понимаю, — сказала Имке, поджав губы. — Конечно. Раз вам нужно ехать, то отправляйтесь!

Вечером они еще раз прошлись по селу. Перед сараем Энгельберт остановился.

— Я и вправду ничего не помню, — сказал он. — Мне стыдно, но это так. Пожалуйста, поверь мне.

Хеннинг кивнул.

Энгельберт тихо сказал:

— Ты видел меня и готов держать язык за зубами. Ты настоящий друг, Хеннинг. Я этого никогда не забуду.

Они молча обнялись.

Доктор Энгельберт Кернер потянулся к телефону и позвонил адвокату обвиняемого.

— Господин Фрей, простите, что отвлекаю вас во время перерыва, — начал он, — но не могу ли я поговорить с вами пару минут? Пожалуйста, зайдите в мой кабинет.

Через две минуты Норберт Фрей уже стоял перед письменным столом судьи. Ему было около тридцати лет, у него было немного лишнего веса и нервный тик под левым глазом.

Энгельберт поиграл шариковой ручкой и дружелюбно посмотрел на своего молодого коллегу.

— Вы уже предполагаете, чем закончится судебное разбирательство?

— Я, конечно, не могу заглянуть в вашу голову, — уклончиво ответил Фрей с улыбкой, — но думаю, что, скорее всего, дело закончится шестью месяцами условно.

— Это то, чего прокуратура потребует как минимум, — кивнул Энгельберт.

— Правильно.

— Следовательно, вы проиграете.

Норберт Фрей глубоко вздохнул. Он не понимал, к чему этот спектакль.

— Не буду ручаться за другое, потому что особенно много пространства при таком правовом положении у нас нет.