Я все скажу

Впрочем, на этот счет актер вдруг проговорился – одному богу известно, намеренно или случайно:

– Моя теща, Елизавета Васильевна, от вас, Юрий Петрович, без ума. Просто мечтает с вами познакомиться и бредит, что вы ей можете книжку подписать или даже пару стихотворений на нашем вечере прочесть.

«О, Андрей! – захотелось завопить Богоявленскому. – Да я ради того, чтобы оказаться рядом с перстнем, готов твоей тещеньке хоть все собрание сочинений автографами изрисовать и весь вечер свои строфы декламировать». А вслух сказал:

– Что ж, уважу старушку.

– Елизавете Васильевне пятьдесят три года, – пряча в голосе улыбку, проговорил Грузинцев. Поэту показалось – вот-вот добавит: «Примерно как вам».

– Тогда какие могут быть девушки и актрисы, – пробормотал он в ответ. – Тесть в нагрузку имеется?

– Нет, мама у нас девушка одинокая, избавилась от официального спутника жизни много лет назад. Встречается, правда, с разными деятелями.

– Что ж, тогда мое общество ее не скомпрометирует.

Грузинцев верноподданически хохотнул и добавил:

– Я вам вышлю приглашение с точным адресом – по вотсапу.

Они распрощались. Поэт бросил трубку и исполнил джигу. Натурально заскакал по кухне, как сто лет назад прыгал по номеру киевской гостиницы «Братислава», когда почта принесла ему благосклонный ответ от Вознесенского. Снова исполняется его план – сам собой! Он попадет в дом, где хранится перстень! Воистину, сам Господь осеняет с небес его предприятие!

Блямкнуло сообщение в мессенджере – пришло приглашение. Стильное, красивое, дизайнерское. Портрет улыбающегося Грузинцева и ниже текст: сбор гостей – в три часа дня в субботу, адрес…

Однако! В непростом месте живет наш мальчик – на Николиной Горе, ничего себе! Ехать по тому самому Рублево-Успенскому шоссе, где правительственные резиденции и самые богатые особняки. Интересно, как он там оказался? И откуда у него такие деньги? Или он рос в своей кубанской станице да мечтал о Николиной Горе, где семейство Михалковых проживает, а теперь вот выбился в люди и даже хватило финансов построить на знаменитом адресе избушку?

Не важно – увидим, разберемся.

И, особо не подумав, зачем он это делает, позвонил Кристинке. Скорее, захотелось перед ней похвастаться, потому что исполнялась его заветная мечта – хотя, конечно, болтать о кольце ни ей, ни кому бы то ни было строжайше себе запретил.

– Помнишь актера Грузинцева?

– Трудно забыть.

– Он меня на день рождения пригласил. Или, как вы, молодые, выражаетесь, на «днюху». Поедешь со мной?

Он на сто процентов был убежден, исходя из ее реакции на визит в закулисье, что она откажется; однако Кристинка вдруг переспросила:

– Да? А когда?

– В эту субботу.

– Хм. Я, в общем, свободна. Можно и сходить.

– Вот как? Не ждал.

– Почему это?

– Помню, как ты от него за сценой нос воротила.

– Плохо ты женщин знаешь, Богоявленский, хоть и женат был трижды.

– Ты же мне мало уроков женской натуры даешь.

– Занятия проходят согласно твоему возрасту и состоянию здоровья: выдержишь ли ты более интенсивный курс?

– А вот сейчас обидно стало.

Она в ответ только смеялась-заливалась – понимала, чувствовала, что взяла в последнее время власть над ним.

Договорились, что он заедет к ней на улицу Маломосковскую в субботу в час: ехать не ближний свет, к тому же в последнее время в начале выходных пробки в столице еще хлеще, чем в будни.

Одно, самое важное составляющее для грядущей операции в заначке у Богоявленского уже имелось. Три дня назад он купил у Ян Яныча точную копию пушкинского перстня.

* * *

Ювелир проживал, как оказалось, в городе Щелково. От дачи Богоявленского не так далеко, и как только Ледницкий написал: мол, готово, – поэт прыгнул в свою машину и через час парковался в центре города, недалеко от Ленина, во дворе кирпичного дома восьмидесятых годов постройки.

Ледницкого время не пощадило. Поэт помнил его стройным и гордым молодым человеком с высокомерно вскинутой головой, настоящим шляхтичем – теперь перед ним предстал болезненно толстый, седой, лысоватый, одышливый господин. Если б они вдруг нечаянно встретились на улице, Богоявленский вряд ли бы узнал его. Он мимолетно взгрустнул: неужели и он сам настолько, до неузнаваемости, за тридцать лет переменился?

– А ты все такой же, – ответил на невысказанный вопрос ювелир, и в голосе его прозвучала зависть. – Ничуть не меняешься, только седина появилась, да и то проблески.

Квартира его представляла собой типичную берлогу застарелого холостяка – примерно как дача самого Богоявленского: всюду наваленные книги, альбомы, газетные вырезки, в беспорядке висящие на стенах картины и эстампы. Но к поэту все-таки раз в две недели приезжала уборщица, а тут за порядком вряд ли кто следил. Пахло расплавленной канифолью и табаком. Жилье было основательно прокурено, смог висел под потолком, а обои порыжели. И никакого следа не оставалось от недавно скончавшейся мамы.

– Так ты уже давно здесь обитаешь?

– Третий год.

И, предваряя и отметая неприятные расспросы, почему вступление в наследство затянулось, перевел разговор:

– Выпьешь чего-нибудь?

– Я за рулем.

– Тогда чаю.