Я знал Капабланку...

Зная, что он не любит таких определений, отвечал все же:

— Для бессмертия, Михаил Моисеевич.

— Эк, куда хватили, да вы воспоминания, батенька, собираетесь писать, так бы сразу и сказали…

5 мая на телетексте — невозможные, безжалостные слова. И — звонок Смыслову, и подтверждение этих слов. И долгое хождение по комнате, и мечущиеся мысли, что нет больше Трои, и медленное понимание того, что некому сказать теперь, не прячась за иронию или шутку, что-то, что так и не успел сказать. Но проходит первая боль и привыкающая ко всему душа переносит того, кто жил, в другие измерения и категории, и жизнь продолжается уже без него, и понимаешь, что есть немалый смысл в том, что настоящее присутствие человека начинается лишь после его смерти, так же как обязательным условием бессмертия является сама смерть.

5 мая 1995 года Михаил Моисеевич Ботвинник начал свой путь в бессмертие.

Июль 1995

«РАБОТАТЬ, НАДО РАБОТАТЬ…»

«Полу-гаевский? Полу-гаевский? Нет, такой фамилии не может быть» — смеясь, утверждала загорелая дама — случайная посетительница шахматного турнира жарким сентябрем 1965 года. «Да, но моя фамилия действительно Полугаевский», — смущенно повторял Лева — пышная шевелюра, выразительные черные глаза из-под мохнатых бровей, быстро льющаяся речь — почти осязаемая энергия тридцатилетней молодости. Тогда я и познакомился с Левой — той далекой уже осенью 65-го года в Сухуми, где мы играли в финале «Буревестника», который являлся одновременно полуфиналом первенства СССР. Хотя Лева был уже признанным гроссмейстером, в финал персонально допускались тогда единицы, и ему, как фактически и всем, надо было начинать с полуфинала. Я не был в то время и мастером (выполнил норму на этом турнире), разница в классе была огромной, и Лева шутя выиграл у меня. Турнир был долгий — почти целый месяц, и остались в памяти не только отдельные партии, но и море, пляж, где собирались днем почти все участники, сам Лева, его общительность, приветливость с нами, совсем еще молодыми: Альбуртом, Гулько, мной самим…

Интересно, что самые последние, чисто шахматные воспоминания о нем тоже связаны с морем, солнцем, пляжем. На Арубе весной 1991 года оба мы играли матчи с сестрами Полгар, он — с Юдит, я — с Софией, и виделись на протяжении трех недель ежедневно, и говорили много и о многом. Но были, конечно же, многочисленные встречи на турнирах и Олимпиадах в Тилбурге, Буэнос-Айресе, Пловдиве, Вейк-ан-Зее, Стокгольме, Салониках, наконец, у меня в Амстердаме, у него в Париже и последняя — в Монако, за несколько месяцев до его смерти. Попробую рассказать об этих встречах и о замечательном гроссмейстере Льве Абрамовиче Полугаевском.

Все, кто знал Леву в детстве, вспоминают маленького для своих лет, неимоверно худого мальчика с быстрой речью и живыми черными глазами.

День, когда Борис Спасский впервые увидел Леву, он запомнил очень хорошо: «Это было в Ленинграде на детских соревнованиях в 1949 году. Было мне двенадцать лет, Леве на пару лет больше. Я замечательно тогда играл в «щелбаны» (не слишком трудная игра, смысл которой в выбивании щелчком шашек соперника с доски. — Г.С.). Привели тогда ко мне Леву Полугаевско-го — так он меня просто разодрал в эту игру. А несколькими днями позже мы сыграли нашу первую партию. И ее помню тоже. Я начал: l.d4, Лева ответил: l…f5. Я сыграл: 2.g4, и тут такая каша на доске заварилась, что мы, перепугавшись, уже через несколько ходов на ничью согласились».