Я знал Капабланку...

Он рано понял старую истину, что удача ждет того, кто к ней хорошо подготовился. Знания его в дебюте были исключительно глубоки, и известны слова Ботвинника, что «до Геллера мы староиндийскую защиту по-настоящему не понимали». В дебютной теории всегда есть понятие «что носят». Так, сейчас, к примеру, «носят» вариант с Сс5 в испанской черными, систему с Ь4 и Ле1 в староиндийской или с ЛЫ белыми в Грюнфельде. Так было и в его время. Геллер никогда не обращал на это внимания, сам был законодателем мод, следуя собственным идеям и принципам. Бронштейн, избравший на межзональном турнире в Петрополисе в 1973 году тяжелый вариант защиты Алехина и проигравший Геллеру фактически без борьбы, отвечал, оправдываясь, на вопрос одного из коллег: «А что мне было с ним играть, ведь он же все знает». Превосходно ставя начало партии, сам Геллер понимал очень хорошо, что дебют является только прелюдией борьбы, подчеркивал, что надо уметь играть все — и острый миттельшпиль, и скучный эндшпиль, уметь вести и пассивную защиту, и темповую игру. Говорил молодому Дорфману об уже вышедших на всесоюзную арену Белявском и Романишине: «Вы не берите с них примера, они ведь — однорукие шахматисты», подчеркивая, по его мнению, пристрастие обоих к определенному типу позиций. По многим партиям Геллера можно учиться высочайшей технике игры, технике, которая, по определению Владимира Горовица, есть не что иное, как совершенно ясное представление о том, чего вы хотите, и обладание полной возможностью для совершенного выполнения этой задачи. Думаю, что это определение техники применимо не только к музыке, но и к шахматам, и что Ефим Геллер обладал такой техникой.

Виктор Корчной сыграл первую партию с Геллером полвека тому назад: «Было это в 1951 году в первенстве общества «Наука», и проиграл я тогда черными гамбит Шара — Генига… Был он, конечно, блистательный игрок и внес много нового, своего в теорию дебюта. Может, кто и играл так раньше, но его трактовка, например, невзрачного хода Се2 в сицилианской заставила по-другому взглянуть на весь комплекс этих позиций. В своих лучших партиях Геллер приближался к гениальности, хотя это его я имел в виду, когда писал в своей автобиографии, что гений и злодейство — вещи совместимые. Все эти его вместе с Петросяном козни и заговоры против меня. В молодые годы был он преимущественно тактиком, но потом возмужал и начал по-своему трактовать и дебют, и шахматы вообще, но что же касается человеческих качеств…»

Действительно, начинал Геллер как тактик, хотя сам, оглядываясь назад уже в зрелом возрасте, вспоминал: «Важность стратегической постановки партии я понимал даже в те годы, когда выводил ладьи вперед пешек и бросался в лихие фигурные атаки. Но все же на рубеже 50 — 60-х годов во мне произошел, на мой взгляд, внутренний сдвиг. Неверно считать, что это переход от тактики к стратегии. Если попытаться сформулировать, в чем он заключался, то речь может идти лишь о непрерывном, постоянном переходе к более глубокой игре. Лентяем я никогда не был, но именно в 58 — 60-х годах стал по-настоящему много заниматься».

Он был замечательный аналитик. Один из наиболее известных примеров — красивая ничья в отложенной и казавшейся безнадежной позиции из партии Ботвинник — Фишер на Олимпиаде в Варне в 1962 году. Ботвинник вспоминал потом, что Геллер нашел парадоксальную идею глубокой ночью: две разрозненные пешки успешно борются против двух связанных проходных в противоречии, казалось бы, со всеми законами ладейного эндшпиля. Идея эта оказалась совершенно неожиданной для Фишера.

Но есть большая разница между анализом и процессом самой игры. Шахматная партия — не теорема, и выигрывает в ней далеко не всегда самый логичный и последовательный, но нередко наиболее выносливый, практичный, хитроумный или просто удачливый или счастливый. Звучит парадоксально, но глубина замыслов Геллера, поиски лучшего, единственного хода нередко оборачивались против него, и его недостатки являлись прямыми продолжениями его достоинств. Раздумья по часу и более, бывало, вели к цейтнотам, и порой здание, выстроенное с любовью часами, разлеталось в несколько минут. Неслучайно также, что количество партий, проигранных просрочкой времени, у Геллера довольно высоко. В такие минуты на лице его появлялась полная отрешенность, а рука просто не поднималась сделать плохой или первый попавшийся ход. Таль заметил как-то, что число однохо-довых зевков у Геллера больше, чем у любого другого гроссмейстера его класса. Объяснение здесь очевидно. Забираясь мыслью высоко, Геллер не замечал иногда того, что лежало на поверхности. «Не может узреть, что у него под ногами, а воображает, что разглядит, что на небе», — хохотала фракиянка над провалившимся в яму мудрецом более двух тысяч лет тому назад.