Анатолий Карпов: «Геллер был очень азартный, увлекающийся человек. Мне совсем недавно в Одессе говорили знавшие его еще в студенческие времена — играть мог на бильярде днями напролет. Ну, и карты любил, конечно, — белот. Был он одессит, все было в нем одесское, и говор был одесский. Так, как он говорил, говорят в Одессе, в Хайфе, на Брайтон-Бич…»

Последние тридцать лет из отпущенных ему семидесяти трех Геллер прожил в Москве, но Одесса всегда оставалась для него домом, он ведь родом из одесского двора, где все знали друг друга и знали все друг о друге. Гроссмейстеры Альбурт и Тукмаков, шахматное детство которых пришлось на конец 50-х годов, вспоминают, что он был любимцем Одессы, в Одессе он был свой. Он был простой человек, не интеллектуал и не философ, он любил поесть, не обращая внимания на калории и холестерин, любил посидеть в компании, выпить с друзьями. В чем-то сошедший со страниц бабелевских рассказов, он любил играть в карты, в домино, на бильярде. И во всем этом тоже была его популярность в Одессе, Фимы Геллера из Одессы. В старости он, как и многие, стал походить на карикатуру на самого себя: черты лица стали еще более крупными, склонность к полноте перешла границу допустимой и значительных размеров живот при его небольшом росте был еще более заметен; он тяжело дышал, не расставаясь, впрочем, с неизменной сигаретой. И его внешний вид, и его манеры резко контрастировали с его очень чистым академическим стилем игры.

За свою шахматную жизнь Геллер десятки раз бывал за границей. «Там он расслаблялся, — вспоминает Спасский. — Это заключалось для него в следующем: он закуривал свой «Честерфилд», выпивал кока-колу и был вне времени и пространства».

Самые последние годы не были легкими: дело было не только в пошатнувшемся здоровье; как и для многих из его поколения, пошатнулись все устои его мировосприятия. Одно время семья подумывала о переезде в Америку. Не уверен, чтобы он, особенно в последние, болезненные годы чувствовал там себя дома, ведь старые деревья вообще трудно поддаются пересадке. А так, почему бы и нет, не будь дан ему огромный шахматный талант, сделавший его тем, кем он стал, хорошо вижу его «забивающим козла» на залитой солнцем набережной Брайтон-Бича в Бруклине, за столиком в ресторане «Одесса» или читающим на скамеечке «Новое Русское Слово».

Ребенком он жил на Пушкинской, тянущейся к вокзалу, потом на Приморском. Малая Арнаутская, Греческая, Еврейская и Де-рибасовская — улицы Одессы, прямые, как стрела, исхожены его юностью и молодостью, и он часто возвращался на них, в последний раз за три года до смерти, на свое семидесятилетие. В город, по выражению Бабеля, в течение десятилетий поставлявший вундеркиндов на все концертные эстрады мира. Здесь начинали Буся Гольдштейн и Яков Флиер, из Одессы вышли Давид Ойстрах и Эмиль Гилельс. Выдающийся гроссмейстер Ефим Петрович Геллер был ее шахматным королем.

Славе, как известно, есть лишь одна цена — положить к ногам тех, кого любишь. В его случае это была семья — жена Оксана, единственный сын Саша, которого он очень любил, — по словам тех, кто знал семью близко, — порой и чересчур. С ним, довольно сильным шахматистом, Геллер и сыграл две свои последние партии, дав сыну в обеих белые фигуры… Все эти годы жил на даче в Переделкино под Москвой, долго и тяжело болел. Часто сидел молча, улыбаясь иногда детской, беззащитной улыбкой: происходила постепенная усадка души.

Зима в тот год выдалась ранняя, морозная. Таким был и день похорон Геллера 20 ноября 1998 года. Могила его совсем рядом с домом, где он жил, кладбище минутах в пятнадцати ходьбы. В последнем слове Давид Бронштейн, знавший Геллера полвека, говорил, что всю свою жизнь Геллер был занят поисками истины. Но что есть истина в шахматах? Она неуловима и иллюзорна, но он все равно днем и ночью был занят ее поисками.

Ефим Геллер был одним из самых ярких представителей уходящего уже поколения, которое становится шахматной историей. Недалеко то время, когда историей станут и сами шахматы, те, во всяком случае, в которые играли они…

Декабрь 1998

Я ЗНАЛ КАПАБЛАНКУ..

В 1989 году в испанской Мурсии я разговорился с одним молодым шахматистом из тогдашнего Советского Союза. «Вы видели Левенфиша? — с удивлением спросил он меня. — А Шифферса вы тоже видели?» Он спросил это так искренне, что я до сих пор не уверен, не шутил ли он, ведь у молодости свое представление о времени, определяемое емким словом — давно. Подумав несколько, я отвечал, что Шифферса, который умер в 1904 году, я не знал. Я не знал и Капабланку, он умер за год до моего рождения, но каким-то образом видел его вблизи, его привычки, манеру говорить и одеваться, играть в бридж или молчать.