Яблоки из чужого рая

Если бы не сильнейшая встряска, которая прошла по всей жизни и все в ней перевернула с ног на голову – или, может быть, с головы на ноги; в любом случае, это было нелегко, – Анна никогда не стала бы главным редактором так рано. А может, и вообще им не стала бы, потому что ее совсем не интересовали интриги, без которых была невозможна даже самая скромная карьера, не говоря уже о карьере такой серьезной, как должность главного редактора солидного журнала.

Хотя вообще-то к тому времени, когда перестройка стала не столько радовать, сколько тревожить и даже пугать, Анна Ермолова по всему подходила для этой должности. Двадцать семь лет – возраст, конечно, не слишком солидный, но зато и не предпенсионный, окончила историю искусств в МГУ, старший редактор, пишет прекрасно… Да, кстати, и живет чуть ли не в одной квартире с редакцией, так что журнальная жизнь для нее почти жизнь домашняя. Поэтому, когда бессменная Инна Герасимовна, выйдя из больницы после второго инфаркта, сообщила, что видит ее своей преемницей, Анна не слишком удивилась.

Да и чему удивляться – не завод же ей предлагают возглавить! Академический журнал, для кого-то, может быть, скучноватый, но вообще-то даже популярный, потому что в каждой статье что-нибудь этакое, не по-советски свободное, сказано между строк. Начальство где-то в Академии наук, в непосредственную работу теперь почти не вмешивается – просто потому, что занято какой-то своей, академической перестроечной дележкой…

– Лучше тебя, Аннушка, не найти, – сказала Инна Герасимовна. – Назначение твое я беру на себя. Сейчас ведь, сама видишь, какой бардак. Про что уверенным тоном скажешь: «Это можно», – то и будет можно. Мы тебя проведем как выбор трудового коллектива. А уж трудовой коллектив против тебя возражать не будет.

Знала бы тогда Анна, что через четыре года весь этот маленький трудовой коллектив будет смотреть на нее так, как дети смотрят на циркового фокусника: вот-вот выщелкнет пальцами бенгальский огонь – и все кругом засверкает, как в сказке!

А она, вместо сказочного преображения мира, должна будет сообщить, что журнал закрывается, потому что финансировать его академия больше не может. И мало того что надо сказать об этом Наташе, Валентине, Павлику, которые верят ей больше, чем себе, – надо самой осознать, что той жизни, в которой работа была частью дома и которую она самозабвенно любила, – этой жизни не будет больше никогда… Конечно, с голоду она не умрет, и даже придумывать ничего не надо будет для этого – Сережа не даст ей умереть. Но разве дело только в голоде?

Вернувшись после беседы с академическим начальством, Анна целый день лежала на диване, отвернувшись к стене, и старалась внушить себе, что жизнь не кончена и что миллионы женщин просто ведут домашнее хозяйство и вполне счастливы, и она ведь тоже только этим и занималась два года в Белоруссии, и тоже была счастлива, и как счастлива… Но все эти самоуговоры были напрасны. Огромный кусок вырывался из ее жизни, и глупо было делать вид, будто ничего особенного не происходит.

Прежде она сразу рассказала бы обо всем мужу, но теперь ей стыдно было это сделать. Что она ему скажет – Сережа, мне придется бросить дело, которое я люблю? Ах, какая патетика! Можно подумать, он не бросил дело, которое любил. А учить студентов тому стройному и ясному миру, который являла для него собою математика, он любил… Он вообще любил студентов, и они его любили, его и солдаты в Сябровичском гарнизоне любили, и всегда, когда удавалось, домой к нему заходили, чтобы с ним поговорить, Анна прекрасно это помнила!

Все это он любил – и все это бросил, потому что… Потому что он такой, а не другой, и потому что «так получилось».

К тому времени, почти к ночи, когда Сергей вернулся с работы, настроение у нее было такое, что хоть в петлю. Она совсем не хотела, чтобы муж это заметил, и, пока он был в ванной, поспешно умылась на кухне, поставила разогреваться суп, сунула в духовку глиняные горшочки с гуляшом… Все это она делала по инерции, все это было нетрудно. Но притвориться перед Сергеем, будто у нее все в порядке, было не то что трудно – просто невозможно.

Все ее неприятности, которые он мгновенно замечал по ее настроению, почему-то всегда воспринимались им как пустяки. Во всяком случае, он расспрашивал о них именно таким тоном, каким расспрашивают о каких-нибудь не стоящих внимания глупостях.

И этот вечер не был исключением. Конечно, Сергей заметил ее состояние сразу же. Но только через полчаса, когда уже и суп был съеден, и гуляш, и заварился чай, он наконец поинтересовался:

– Ну, Анютка, почему у тебя нос картошкой и глаза тоскующей собаки? Семейная жизнь опостылела, быт заел?

– Вечно ты со мной как с дамочкой в парикмахерской! – Анна невольно улыбнулась и быстро посмотрелась в стеклянную дверцу кухонного буфета: неужели и правда нос так распух? – Думаешь, мне может опостылеть жизнь с тобой?

– А ты думаешь, я часто беседую с дамочками в парикмахерских? – поинтересовался он. – Давай, девушка, колись: что у тебя за непонятки?