Яблоневый сад

Я отчего-то мало и в спешке задумывался: кто я, что я, зачем я? А перечитал твою «Утиную охоту» и вдруг меня точно бы ударило: я – Зилов. И настроение прегадкое, как у него же. Хотя кое в чём мы разнимся. Я человек непьющий, мне никто пока ещё не додумался прислать похоронный венок, Настя не уходила от меня… и всё же, всё же: я – Зилов, твой Зилов. (Вздохнул.) Вчера в трамвае одного упитанного дядьку обругал: он, неповоротливый, похоже, страдающий одышкой, загородил выход… ну, понятно, непреднамеренно… но мне хотелось растерзать его, бедолагу. А сегодня утром соседи, как собаки, накинулись на меня: «Что вы там, скачете по полу, что ли? У нас люстра вот-вот отвалится! Хулиганы, а не соседи!» Ну, и многое другое в этом духе. В неделю разок-другой лаемся – привыкли, уже даже не обижаемся друг на друга. Вспышки злобы и гнева – хотя бы какое-то разнообразие в нашей никчёмной, пошлой жизни. Денег нет. Ни гроша. Отсутствие денег – мерзость, конечно, великая, но и к ней мы почти что привыкли! Тоска-а-а-а, Александр Валентинович! Да эти чёртовы дожди некстати разошлись. Когда, наконец, бабье лето разольётся по земле и установятся погожие деньки? Удивительно: а я тоже любитель поохотиться. Но стрелок никудышный: ни одной даже самой захудалой дичи не пристрелил. (Усмехается.) Э-э, пустяк, важнее-то вот что!»

Торопливо, с хрустом страниц пролистав книгу, читает

.

«Мы поднимемся рано, ещё до рассвета. Ты увидишь, какой там туман, – мы поплывём, как во сне, неизвестно куда. А когда подымается солнце? – О! Это как в церкви и даже почище, чем в церкви…»

Мужчина взволнованно встаёт, нервно ходит по комнате, как зверь в клетке; останавливается у окна.

«Льёт, льёт!.. Чёрт бы его побрал. И без него тошно».

Видит: по улице идут люди – мокрые, невзрачные, унылые, хотя промелькивают и весёлые, юные, с розовыми лицами. Жалкая отощалая дворняга сидит под деревом, вымокла до последней шерстинки и подрагивает. Вспениваются и пузырятся лужи.

Мужчина, стоя у окна, берёт книгу со стола и снова всматривается в портрет Вампилова.

«Кто-то, Александр Валентинович, сказал: «Оккупировали всё и всюду зиловы». Да, куда ни посмотри – зиловы, зиловы, а добавочкой – слякоть, неуют, сумятица, безденежье. Что за жизнь! Как там твой Зилов заявил: «Мне всё безразлично, всё на свете. Что со мной делается, я не знаю. Не знаю. Неужели у меня нет сердца?» Он спросил жену, и – нет для него ответа. Я время от времени о том же хочу спросить себя. О многом хочу спросить! Пора!

Сколько нас, зиловых? О, ты, Александр Валентинович, честно сказал бы – легион! Вон они, идут-бредут под дождём, вымокли, озябли. Куда идут, зачем, кто их где ждёт? Ждут, ждут! Ждут, чтобы накинуться, поскандалить, выплеснуть ядом в них. У всех у нас – изломанные жизни, высохшие для Бога и любви сердца. Дунь на нас – полетит труха. Что там в журнале черкнул московский критик? (Читает в журнале.) «Крепко всосалась в нас зиловщина. Таракана можно дустом вытравить, а как же с ней сладить? Мы, зиловы, готовы ко всему. Нам плевать, что делать. Понадобится кому-нибудь в Москве новая перестройка и реформа – «Всегда готовы!» – говорили пионеры…» Этот московский критик ворчит, как старик, а. если не ошибаюсь, он ещё довольно молодой человек. И я, дорогой мой драматург, хочу бухтеть, трепать кому-нибудь нервы, потому что мне опостылела жизнь! А может, я действительно уже старик?»

Закрывает глаза ладонями.

«Мрак? Зачем мрак? Что там? Вход в тоннель? Хочу света, света! (Отдёргивает от глаз ладони и встряхивает головой, будто вынырнул.)

Может, и ты, Александр Валентинович, – а это предполагают мно-о-о-гие! – тоже был Зиловым? И показал в нём не кого-нибудь, а – себя? Однако как тяжело мне даётся этот сценарий всего-то двадцатиминутного фильма для школьников! Будто проживаю в мыслях чужую неудачливую жизнь… а свою собственную, родную, уже вкипевшую в меня, – проживу ли, хватит ли силёнок тянуться дальше? Я, наверное, никогда не закончу этот сценарий… Впрочем – тоннель! Да, да, тоннель. Будет, будет и тоннель, но потом, потом, когда начнётся у Вампилова жизнь в страшном и очаровательном мире – в искусстве. А пока – легкокрылое кутуликское детство и юность… Садись, сценарист, пиши! Чем ещё ты способен заработать на жизнь? То-то же!»