Ядро ореха. Распад ядра

Но духовность не может висеть в пустоте — она должна «претворять некое бытие». Она должна на что-то опираться. Одну опор чалмаевского Духовного Человека мы уже знаем: это — "родничок", детское воспоминание, околица и "почва"» Другая, не менее важная для нас опора уходит в века. Точнее — в ХУП век», в ту в высшей степени опорную, "тишайшую" эпоху, когда московское государство, выбравшись целым из предромановской смуты, впервые ощутило себя гигантской на материке силой, а Петр еще не успел трахнуть по этой цельной махине своим европейским топором. Отсюда отсчитывает и к нам, и в древность чалмаевсвий человек. В соответствии с его системой нравственных ценностей, он видит историю «при свете совести».

Тут-то приобретают, наконец, ясность смутно-романтические очертания чалмаевского Спиритуального Человека, и эта ясность способна смутить кого угодно. Дело в том, что "при свете совести" История оказывается не совсем такой, какова она была при свете дня, или — при свете горящего сруба, если угодно. Я имею в виду тот факт, что Никон сгноил-таки Аввакума, и протопоп все-таки сгорел по приговору власти, — хотя и Никон был, как знает В.Чалмаев, "крестьянский сын", и Аввакум был… великий человек, и оба действовали, "для славы и силы России". Действовать-то они действовали, только друг против друга. У Чалмаева же они — идут в вечность чуть ли не в обнимку, как булгаковский Йешуа с Пилатом. Аввакум и Никон — прямо Кирилл и Мефодий какие-то, они "взращивают духовные силы, огненные порывы и мечты". Чалмаев вообще склонен составлять из исторических деятелей согласные хороводы, как сам он пишет, "от Аввакума до Чехова, от Чаадаева до Кирова". Чаадаев у нашего критика подает руку Константину Леонтьеву, Константин Леонтьев — Льву Толстому, Дмитрий Донской и Петр Багратион стоят рядом с Александром Матросовым… А вот еще процессия: "и Никон, и Аввакум, и Морозова, и Хабаров, и — по-своему — Разин олицетворяют стремительно шедшую на Руси цивилизацию души…" Ну, на этой почве можно было бы составить еще отменные пары, скажем так: для силы и славы России появляются в истории, взявшись за руки, Александр Суворов и Емельян Пугачев, Петр Первый и Кондратий Булавин, Иван Грозный и митрополит Филипп. Правда, Иван удавил Филиппа, Булавин воевал с Петром, а Суворов, так сказать, изловил Пугачева в Калмыцкой степи и заковал его в железы. Но это все — проза жизни, не так ли? В веках они все идут под ручку вслед за "Аввакумом и Никоном".

Вернемся же к Расколу, интерес к этой теме в нашей литературе несомненен, чувствуя это, В.Чалмаев подкрепляет свои мысли ссылками на романы "Хмель" А.Черкасова и "Черные люди" Вс. Н.Иванова, на поэму Вас. Федорова «Аввакум» и на стихи Ярослава Смелякова. Против чалмаевской высокой оценки этих произведений спорить незачем, — но тут важны не оценки, а смысл обращения к теме. Чалмаева волнует сам Раскол. Рискну определить его отношение к этому периоду так: он не может в нем разобраться, не может решить, кто же тут прав, — но при этом не может и отвести глаз от этой поворотной точки истории — он прикован к ней гипнотически. Такое ощущение, что В.Чалмаев, одержимый идеей целостности исторического процесса, привязан» уже почти как художник» ксамому слову «Раскол» и ищет разгадку там. где царапает его это слово. Ведь раз есть бездушная толпа, значит, где-то же раскололось! Раскололось — соберем! Так? Хотя бы и так: было "Аввакум или Никон, а мы сделаем: «Аввакум и Никон…»

Я все-таки должен вернуть В.Чалмаева, как сказал бы Реальный Человек, к суровой прозе. Все-таки: или Аввакум, или Никон. И не потому» что они, так сказать, лично враждовали. А потому что в истории существуют пути. Раз Никон — значит, в конце концов, Петр. Раз Петр — значит, в конце концов, цивилизация с парламентом, значит — и "биржевой гул1 и все ненавистное Чалмаеву интеллигентское "словоговорение".

В. Чалмаеву, однако, хочется и того, и другого. И Филиппа, и Ивана. И независимой духовности, и государственной целесообразности. Притом — одновременно. Так, чтобы одно не съедало другое. Отсюда — соответственная интерпретация истории.

У Виноградова история похожа на неумолимую скачку, на полет ракеты, от которой отлетают сгоревшие ступени, — на всесжирающего Молоха, который помещается в далеком будущем, и которого надо непрерывно кормить.

У В.Чалмаева история — коллекция застывших картин прошлого, ряд символически-целостных состояний, никак не развивающихся и воображаемых, так сказать, в ретроспекции. Разумеется, В.Чалмаев может возразить, что он не историк, и отослать меня за исторической достоверностью к соответствующим учебникам. Хорошо. Забудем подробности. Оставим в покое пресловутый вопрос о том, сколько лет Фаусту. Не будем ловить В.Чалмаева на фактических противоречиях. — он, в конце концов, писал проповедь, а не калькуляцию. Будем судить о статьях В.Чалмаева по законам, им самим над собою признанным.