Ядро ореха. Распад ядра

Образ дерзкого мальчика, открытый в свое время Розовым, поблек под руками драматургов, выдвинутых самою этой молодежью. Все было хорошо, пока с высоты своего реального опыта Розов исследовал наивность как наивность. Но вот наивность попыталась исследовать самое себя. И что же? На наших глазах ужасный бунт обернулся вполне ординарным послушанием. Драматургический конфликт соответственно обернулся пшиком. Что, неопытные авторы по неведению попали в плен чужих творческих решений? Нет. Тут обратная зависимость. Они искали готовых решений, потому что не имели своих — потому что не было у них того всегда нового ощущения человеческой личности, которое от века взрывает старые эстетические системы.

Влияние Розова на молодых драматургов самоочевидно. Другое имя, воздействовавшее на них, я произнесу не без страха: Аксенов. Библиографу это покажется фантастикой. Аксенов стал известен в 1960 году. И если за год до этого дебютировали Эдлис, Стукалов и Полонский, а Шатров приступил к своей программной пьесе, а Савченко увидел фильм «Два Федора», снятый по его пьесе, — то ни о каком прямом влиянии аксеновской прозы на драматургию говорить нельзя. Но тем знаменательнее перекличка, которая все явственнее связывает этих драматургов с аксеновской прозой. Словно нащупал этот прозаик как раз то решение, которого только и ждали, только и искали драматурги.

Мы выяснили выше: для прозы нашей две аксеновские повести вовсе не были перспективным открытием. Скорее они были завершением определенного рода поисков. Аксенов не только довел до возможного предела дерзкое неприятие «пустых словес», широких брюк, «эпических полотен» и прочих внешних аксессуаров, которое наметилось у авторов исповедальной повести пятидесятых годов, — Аксенов довел до полной ясности и ту этическую программу, которую они нащупывали. Под пером Аксенова комплекс просителя, определявший поведение розовского мальчика, отчетливо сменился комплексом победителя. Именно победителями шли по жизни аксеновские «Коллеги», с их спорами о модернизме, с их спортивными фигурами и верой в разумную рациональность мира сего. И именно Аксенов, доведший эту линию до предела, непроизвольно обнаружил и полную иллюзорность детского эпатажа своих любимых героев. После того истошного романтизма, коим завершилась революция духа в «Звездном билете», переполненном бородками и модернягой, — фигура бунтаря в джинсах стала одиозной. Круг замкнулся.

Но если для прозы того времени аксеновские повести послужили завершением известного этапа, то для драматургии они явились сущим открытием. Я уже не говорю о том, что переложенные на диалог «Коллеги» буквально затопили всесоюзную сцену, а герой «Звездного билета», после своих странствий по таллинским пляжам и рыбацким сейнерам, отправился гулять по экранам. Мало того, Аксенов словно разбудил героя, дремавшего в подсознании молодых драматургов. Герой проснулся. Он вышел на подмостки непринужденным спортивным шагом, современно одетый, с маленьким чемоданчиком в руке. Он осмотрелся и сказал:

— Мощно!

Потом он улыбнулся залу и запел песню Окуджавы.

Перед нами — Роман Иванович Самсонов. Вчерашний студент, ныне молодой специалист, приехавший на строительство, волнолома в портовый город. Помахивая чемоданчиком и напевая песенку Окуджавы, он направляется к группе молодых рабочих, отныне входящих в его подчинение.

— Здравствуйте! — сказал Роман Иванович.

— Шутишь! — ответил ему рабочий.

— При галстуке! — ядовито добавил другой.

— Дает! — оценил третий.

А Натка, красавица Натка, так и припечатала:

— Штаны узкие — на материю не хватило.

Конфликт с первого слова. Расстановка сил ясна. Рабочие трудятся плохо. Натка над Ромашом Ивановичем издевается. Наткин ухажер, «король барахолки» Вова, ворует. Плохо.