Яга Абыда

– Вот ещё что запомни, Ярина. Не только в игле дело, а ещё в самом полотне. Всякого полотна на всякую мастерицу заранее отмеряно. Можно, конечно, взять неудачную вышивку да сжечь. Но так полотна не напасёшься, и может статься, что на важное, на самое нужное не хватит. Поняла?

– Поняла. Давай шить скорей!

– Ну давай, что ли, – тяжело вздохнула Абыда.

Непростое это дело – два десятка девчат шить выучить. У этой хоть руки дырявые, да глаза горят. И то легче.

***

– Что ты шьёшь? – тем же вечером спросила Ярина, завистливо глядя, как ловко плывёт в умелых руках игла.

– Дырпус19. Дырпус это, глазастая.

– И какое у него колдовство?

– Да почти и никакого. Повесим на стену, удобнее будет день узнавать. Из дерева календарь больно тяжёлый, а тряпка лёгонькая.

«Да почти и никакого». Слукавила Абыда: много позже, под самый конец года, Ярина выглянула в окно и оторопела: двор, и лес, и далёкие поляны сложились в ту же картину, что Яга вышила на дырпусе. Двор, и лес, и далёкие поляны… А вверху, по небу, разложенному на лазурь и серебро, катилась соломенная телега, сидя в которой Инмар20 плёл новое колесо.

Глава 4. Ветер за чёрной дверью

Резко и тревожно вскрикнула Сирин, клича порог лета. Руки дрогнули, пяльцы соскользнули с колен, упали в траву. Ярина спрыгнула с ветки и босыми пятками ударилась о землю. Опустила руки в травяные волны, чтобы нашарить пяльцы, и услышала окрик Яги:

– Силой ищи, не руками!

Со вздохом распрямилась и позвала пяльцы.

– Чувствуй! Рамку чувствуй, полотно!

Пяльцы не шевельнулись; только гнулись от ветра стебли, шёлковый вьюнок обвивал запястья.

– Дубовую кору почувствуй. Хлопковое поле!

Ярина зажмурилась, в пальцах наконец потеплело, и трава расступилась. Отползли цепкие стебельки, успевшие оплести вышивку, полированный дубовый обруч блеснул на солнце. Ярина протянула руку, пяльцы встрепенулись, взмыв над травой, но тут же упали перебитой птицей.

Взмокла спина, чёлка прилипла ко лбу. Ярина сжалась, опустила руки, исподлобья глядела, как подходит Яга.

– Ничего. Научишься.

Похлопала шершавой рукой по спине, плавным движением подняла из травы пяльцы, всмотрелась в вышитые черты и резы21.

– Гляди-ка, как чисто. А этот узор ты где нашла?

– В книжке твоей.

– Ишь, глазастая, – хмыкнула Яга, проверяя изнанку. Ярина пугливо, ласково улыбнулась.

Абыда припомнила, как смотрела её первую вышивку, как объясняла, что такое черты и резы, как учила непривычные к тонкой работе пальцы разглаживать стежки, расплетать нитку.

– У Царевен в старину испытание было, – мерно рассказывала Яга, держа в руках спутанный моток. – Дадут куделю22 и велят: распутывай. Иная тихонечко, терпеливо, нитка за ниткой распутывает, наматывает на стерженёк. А другая споткнётся об узел, так попробует, эдак, а узел не поддаётся. Ну, она его и разрубит или разорвёт. Такой, конечно, Царевной никогда не стать.

– И мне не стать, – вздыхала Ярина, подцепляя целую гроздь узлов. – Ни за что не распутать.

– Никто же не велит тебе сей же час развязывать. Сегодня чуточку. Завтра чуточку. Есть, кроме заговоров, другие ворожба-слова, попроще. Вот одно такое – потихоньку. Потихоньку, Ярина, потихоньку, по чайной ложечке. И Лес не сразу рос, и полотно не сразу ткалось, даже васильку целый рассвет нужен, чтобы раскрыться.

– Рассвет, – фыркала Ярина, ковыряя узел. – Час всего-то.

– Это тебе час, – слово за слово продвигая нитку, толковала Яга. – Потому что у тебя жизнь – человечья, длинная, на твоём веку и чёрная сосна вырасти успеет. А василёк живёт – ладно, если одно лето. Рассвет для него долгий, длинный. И работа до поту: легко, думаешь, развернуть себя, раскрыться всему навстречу?

Ярина наматывала нитку на палочку и вспоминала, как зимой бегала по холму – с самой макушки вниз, к подножью леса. Ели стояли густой стеной, выглядывали серыми рисками берёзы, ухал в глубине филин. Цепочки мелких заячьих следков петляли, уводя к далёким полянам, сверху кружили вспугнутые свиристели. А Ярина неслась к лесу, раскинув руки, визжа от восторга: Абыда заговорила валенки, чтобы никогда не поскальзывались, никогда не оступались, из любого сугроба выносили. Ноги вели сами, сзади крутилось снежное облако, мир вставал заиндевелым шаром, свистел, щёлкал, звенел птичьими и древесными голосами. Ярина запрокидывала голову в лазурное небо и смеялась, смеялась, даже привычный мутный холодок отступал от сердца – ни одной мысли не было, кроме чистой, как снег, радости, кроме ясного, как неба, восторга. Только лес-великан вставал на горизонте, выше и выше с каждым шагом, поднимался, как тёмное воинство, и между стволов, у самой опушки, горело оранжевым Абыдино окно.

Стоило его увидеть – и больше не хотелось раскинуть руки, обнять всё кругом. Ярина подпоясывалась покрепче, надвигала на самые брови тёплый платок. Не торопясь шла к избушке – хотела и не хотела вместе.