Яик уходит в море

Делая в танце нужный поворот, Николай покачнулся и непременно упал бы, если бы к нему на помощь не подоспел его дядька, квадратный, солдатского вида мужчина в черном сюртуке, неизвестно вдруг откуда появившийся. Дядька молча взял его под руку и повел к выходу.

Луша осталась одна посреди зала. Она не знала, что ей делать, куда двинуться. Музыка продолжалась. За ее спиной послышались злорадные смешки. Женщине показалось, что она тонет и спасения ждать неоткуда. И вдруг к ней ловко и быстро подскочили с одной стороны Вязниковцев, а с другой — шустрый, маленький Устим Болдырев. Оба протянули ей руки. Она уже хотела было опереться об Устима, но тот вдруг быстро-быстро облизал языком тонкие свои губы, и Луша резко повернулась от него к Григорию. В растерянности она поняла так, что они оба предлагают ей танцевать. Она положила руку на плечо Вязниковцеву. Тогда и казак обнял ее за талию. Они пустились вприпрыжку по паркету. Но музыка как раз в этот момент оборвалась, замолкла… Григорий и Луша остановились, не окончив начатого движения. В зале стало тихо и странно.

Люди мертво и насмешливо улыбались.

Венька всего этого уже не видел. Он глядел не в зал, а на крыльцо. Из дверей показались дядька и наследник, а позади — вся многочисленная свита. Наследник, вырываясь из рук дядьки, возмущенно и капризно поматывая головой, бормотал:

— Не трогай меня, дурак! Не трогай!.. Я уже, уже!

Пригнулся, расставив ноги:

— Пусти меня! В угол туза! Ать! От двух бортов дуплетом. Ать!

Николай вымахнул вперед правым плечом и рукой, покачнулся и вдруг мягко повалился на четвереньки и заблеял, очень похоже, бараном:

— Мя-я-я!

Его тотчас подхватили и поставили снова на ноги. Теперь он уже кричал пьяно и весело:

— Пустите меня!.. Я, дядь, уже, уже!.. Я хочу к ней.

И тогда неожиданно хлынули и все заглушили запоздавшие, прощальные звуки гимна. Пел казачий хор.

Наследника чуть не насильно усаживали в коляску.

На востоке, за Уралом, уже пробилась и пылала ярко розовая полоса зари. В небе сладко покурлыкивали, посвистывали длинноносые кулики-кроншнепы. Они летели на юг, к морю…

10

Наследник уехал. Город потерял свой парадный лоск. Пыль снова повисла над его широкими улицами. Деревья повяли, повалились. Их жевали телята, а с ними рядом чесалась о них и жрала их ветви знаменитая пестрая свинья купца Сачкова, того самого рыботорговца, который прославился своей неудачной речью при встрече Николая…

Гости расползались во все стороны, словно тараканы с выхолодавшей печи. Полки уходили тихо, без музыки и прощальных приветствий. Казачество вернулось в станицы. Духовенство поснимало малиновые ризы и разлетелось по своим приходам, маша длинными полами черных подрясников, будто воронье. Портреты царей разослали по станицам для школ и поселковых правлений. В дни праздника все как бы забыли, что на край надвигается голод. Его старательно не допускали в город. Теперь же на улицах Уральска вдруг появилось множество нищих. Это были крестьяне Самарской, Саратовской губерний. Пока это все были не казаки, а иногородные, но уже и по станицам голод давал себя чувствовать. На базарах появилось в продаже много старинных сарафанов, кокошников, азиатских платков, персидских ковров, волчьих, лисьих тулупов и иных, извлеченных из-под спуда драгоценностей.

Веньку послали на базар за арбузами и дынями на обед. Казачонок только теперь увидел, до чего уныл и бесцветен город. Пыль, кирпич, скучные, озабоченные лица. Даже казаки здесь не похожи на казаков. Хмурят лоб, чешут затылки. Торгуются из-за копейки. И все чужие какие-то…

Внимание казачонка было привлечено мрачной, коричневой вывеской над саманной хибаркой, одиноко стоявшей посреди большой площади.

ГОСТИНИЦА СЕМИ ВЕТРОВ

На ней фигура рослого ковбоя в большой синеватой шляпе, с чудовищно длинным кнутом под мышкой. Лицо его, несмотря на серые краски, очень понравилось Веньке: оно было легко и хищно. Вот это видно человек! Джигит и озорник!

Подслеповатый домишко, в самом деле, был открыт всем ветрам и облупился, облез, облысел от дождей. Казачонок все-таки не мог понять надписи, хотя и сразу почувствовал ее незаурядное величие. Он с минуту таращил на вывеску свои азиатские глаза. Вдруг дощатая дверка с хрипом хляснула, и Венька увидел, как из хибарки на крылечко вывалился Гурьян. Увидав казачонка, он просиял тяжелым лицом своим, заулыбался весело, сморщился, качнул большим сизым носом. Спеша к Веньке и спотыкаясь, он забормотал тяжело и сипло:

— Барин, а барин, поглядел ли ты на наследничка? А? Поглядел?

— Ну, видел. Чего тебе-то?

— Видел, толкуешь? А я вот с ним цельную ноченьку беседу вел. Сели мы с ним на кресло золоченое. Он справа, я слева, Подали нам лакеи по чашке роскошного китайского чая, чернее кофею… Я его вот так за пуговицу, а он меня — за пупок. Вишь оторвана. Это все он. И это он…

Гурьян ткнул себя в грудь и в живот.