«Як» — истребитель. Чужая судьба

Госпитальная палата для тяжелораненых – это отдельный микрокосм, ограниченный стенами. Здесь знают все про всех. Здесь ты всегда на виду, и никуда тебе не деться и не скрыться. Здесь все имеет отличную от внешнего мира ценность. В мире могут происходить поистине грандиозные вещи, греметь грозы чрезвычайно важных событий, но в палате все эти грозы будут проходить глухими, далекими отголосками. Зато события, по внешним меркам мелкие и совершенно ничтожные, зачастую для группы замкнутых в ограниченном пространстве людей имеют значение мирового масштаба.

Идущее в полном разгаре тяжелейшее сражение под Сталинградом обсуждалось даже меньше, чем адресованные лейтенанту Костюченко улыбки медсестры Гали. А актуальность открытия второго фронта резко погасла, после того как компот из урюка внезапно заменили клюквенным киселем. Разговоры шли на самые различные темы, буквально обо всем, и поневоле Виктор начал слушать. Очень живо обсуждались и вести, которые раненые получали в письмах из дому. И, слушая эти истории, глядя на своих коллег по несчастью, Виктор начал понимать, что у него не так все страшно. У Лемехова, тяжело контуженного, однорукого майора-танкиста, умерла в тылу дочь. У старшего лейтенанта Торопеева вся семья погибла в оккупации в сорок первом, а ему самому оторвало ногу по самое бедро. Когда он услышал про приключившиеся с ними несчастья, то все свои проблемы стали казаться мелкими, незначительными. Он начал потихоньку участвовать в спорах, понемногу разговорился. И это каждодневное, вынужденное общение, постоянное присутствие других людей что-то сдвинуло в душе у Виктора. Он словно оттаял, понял, что можно и нужно жить дальше, не оглядываясь на былое, не страдать от несбыточных надежд. Жаль, конечно, и Игоря и Пищалина, жаль, что Таня вряд ли уже когда-нибудь посмотрит в его сторону, но разве Таня одна такая? Понимание этого словно включило второе дыхание, и Виктор резко пошел на поправку.

…Лечение и время делали свое дело, разбитые кости левой ноги срастались. Правда, нога стала на два сантиметра короче, но Виктор не думал, что это настолько страшно. Гипс с руки ему уже сняли, и он теперь рассекал по госпиталю, грохоча о паркет костылями. Здоровье и силы постепенно возвращались, головные боли беспокоили все реже, на горизонте замаячила выписка. После фронтовых скитаний условия в палате казались верхом комфорта, соседи практически не раздражали. Все было однообразно и размеренно, в общем, не жизнь, а сказка. В палате он вскоре сделался своим: так же, как и все излечивающиеся, участвовал в госпитальных пересудах, пытался приударять за медсестричками. Правда, в отличие от лейтенанта Костюченко, Виктору, скорее всего, ничего не светило. Костюченко мог рассчитывать, по крайней мере, когда заживут сломанные кости таза, получить свое от Гали. Виктор – вряд ли. Медсестры в большинстве вообще старались держаться от пациентов немного в стороне, четко выдерживая дистанцию между собой и ранеными. Но те, кто эту дистанцию иногда нарушал, шарахались от Саблина, как черт от ладана.

И их можно было понять. Виктор и раньше не был красавцем с обложки журнала, а теперь и вовсе: правая сторона физиономии, от скулы до челюсти, превратилась в переплетение рубцов. Левая же, к счастью, пострадала меньше, но огонь и там оставил несколько пятен. Кожа лица приобрела красно-розовый оттенок. До Фредди Крюгера ему было далеко, но любование своей рожей не доставляло ему ни малейшего удовольствия. По уверениям врачей, рубцы должны были сгладиться, стать менее заметными, но Виктор им не очень-то и верил. Неприятным моментом оказалось и то, что он сильно поседел. Когда он впервые посмотрел на себя в зеркало, то ужаснулся не ожогам на лице (врачи насчет шрамов могут оказаться правы), а обильной седине, покрывшей отрастающие после тифа волосы. Он слышал про такое, и не раз, но никак не ожидал, что подобное приключится с ним.