Яма слепых. Белая стена. Рассказы

— Ты мне зубы не заговаривай, пустые слова. А что касается дел, слабаки так поступают, дрянные людишки. Я им потачки не даю, вот и отыгрываются таким манером. С такой публикой одно средство — хлыст, это я тебе говорю, Луиза Атоугиа.

— Вы же знаете, сеньор Анселмо, пищи не хватает, чтобы силы поддержать для страды.

— А таким способом добудут они пищу? Скажи ты мне: таким способом они ее добудут? Может, вы думаете, у муниципалитета есть запасы хлеба, с вами поделятся?

— У тех, кто может деньги выложить, всего в достатке…

— Еще бы! А вы добудете деньги таким способом — теряя рабочие дни?… Когда мы вам приказываем пропустить день, сразу клыки показываете. Но когда вам самим взбредет на ум побездельничать, вы бросаете работу, и дела вам нет до убытков, что терпят те, кто вам платит… Неразумно это, Луиза Атоугиа.

— А кто теперь разумный, сеньор Анселмо? Да, кто теперь разумный, когда день целый гнешь спину с серпом в руке, а ешь столько, что сил не хватает рукой шевельнуть?

— Да ведь не так это…

— Дитя не заплачет — молока не получит, старая пословица. Наши попросят, а те уж как-то пособят…

— В муниципалитете есть только бумаги. Я знаю, что почем, я тертый калач, Луиза Атоугиа! Я помню даже то, о чем вы все позабыли, но ведь с хозяином дело иметь приходится мне. Я за все ответ держу. Предлагали мне женскую артель, дешевле, чем ваша, а я за вашу хозяину слово замолвил. А теперь сижу в дерьме, схлопотал пару затрещин по физиономии. Так и надо! Так мне и надо! Кто меня просил дурью маяться, беспокоиться о скотах, которые не признают того, из чьих рук едят?…

— Так ведь к вам это никакого отношения не имеет. Никто на вас зла не держит, да и вы ни на кого, сеньор Анселмо. Клянусь глазками моего маленького, прости меня господи!

— Вы все слушаетесь дурных советчиков, Луиза Атоугиа. А мне одно остается делать: седлать кобылу и ехать подавать жалобу.

Луиза Атоугиа цепенеет, силы изменяют ей, но она вспоминает про мужа и его товарищей:

— Сеньор Анселмо, не сделаете вы такого! Не сделаете, я знаю…

— Да почему не сделаю?!

— Потому что вы на своем веку потрудились на той же работе, что мы, вы знаете, что народ прав. Народ ведь не злой.

— Неблагодарный он! Свора слабаков и дрянных людишек, это я тебе говорю.

— Сеньор Анселмо, ведь в это дело замешаны ваши родичи.

— А среди твоих родичей есть, кто ворует еду у всех у нас.

— Среди моих?!

— Да, среди твоих. Доводишься ты или не доводишься двоюродной сестрой этому мерзавцу Зе Мигелу?!

— Я не знаюсь с такими людьми, сеньор Анселмо. Вам же известно это. Только нашу кровь порочит, семейство Атоугиа не признает родства с тем, у кого нет ни стыда ни совести.

— Стало быть, ты тех же мыслей, что я.

— Не говорите мне, что вы против наших!

— Я на той стороне, где мне велят быть мои обязанности, Луиза Атоугиа. И поэтому сию же минуту еду в город.

— А если я вам скажу, что никуда вы не поедете?!

В крике Луизы Атоугиа звучит угроза, Луиза подбегает к двери, возле которой уже сгрудились четверо старух, оставшихся в бараке, потому что им не под силу добрести до Кабо; и, открыв складной нож, направляет лезвие в сторону управляющего. Рука у нее мелко подрагивает, но она старается не выдать своей слабости.

— Ты знаешь, в какую впутываешься историю?

— Знаю. Да, сеньор, знаю.

— Знаешь, что никогда больше не получишь никакой работы в этом месте?

— И это знаю…

— Тогда выпусти меня по-хорошему.

— Ни по-хорошему, ни по-плохому. Если вы сделаете хоть шаг к двери, клянусь вам моей утробой… не вынуждайте меня клясться, дядюшка Анселмо, не обрекайте мою душу на погибель.

— Ты уже погибла, Луиза Атоугиа, и не я тебя погубил.

— Вот по этой самой причине, если вы захотите выйти, мне придется оказать вам неуважение. Погибшая женщина советов не слушает, а я погибла, дядюшка Анселмо.

Управляющий понимает, что ему пока что не перейти границу, которую определили женщины. Размышляет над положением, в котором очутился, делает несколько шагов в глубь барака и присаживается там на одном из сундуков, в которых хранится добро членов артели. Снимает шляпу, вращает ее на пальцах, сам не свой от нарастающей досады.

Ветерок с Тежо доносит до его слуха сухой шелест налитых колосьев; управляющий вглядывается в потолок, словно изучая нечто, внушающее ему опасение, и замечает, что плотные полотнища паутины не колышутся. Различает отдельные слова из разговора женщин, секретничающих у двери. Одна из них возбуждена: видимо, боится последствий происходящего. Время работает на меня, думает управляющий.

Луиза Атоугиа следит за ним: вот он задвигался в полутьме — решил встать, пойти подслушать, что говорит одна из старух, Аделаиде Пато; она сидит на корточках у порога, ласкает внука, ползающего у ее ног. Солнечный свет бьет женщинам прямо в спину, может, им не по себе именно от этого, у них такое ощущение, словно простор Лезирии предательски грозит им какой-то обидой.