Яма слепых. Белая стена. Рассказы

Землевладелец побледнел. Он взял простыню, выпроводил батрака и пригласил сыновей. Оба держались как ни в чем не бывало, но Диого Релвас настаивал на правде, не теряя спокойствия, и закончил разговор следующими словами:

— Завтра же на рассвете отправляйтесь в поместье Куба… На два месяца… Один из вас зайдет за Зе Каретником, который составит вам компанию. Хорошая компания. Или н-нет?!

Мигел Жоан попытался что-то сказать.

— Разговор окончен. Говорить нужно было сразу, теперь поздно… В нашем доме все должно быть сказано вовремя. Или н-нет?!

Глава XIII

МИГЕЛИСТСКИЕ ИСТОРИИ

Хуже всех первые дни ссылки в Алентежо переносил Зе Каретник. Хотя он и занялся починкой всех имевшихся здесь повозок, он очень страдал без своей бабы и от сознания, что хозяин наказал его, сослав сюда вместе с двумя своими сыновьями, этими бездельниками, которые и тут нашли чем наслаждаться. А ведь один из них… Который? А-а, если бы ему довелось узнать!.. Кто же из них виновник его несчастья и того, что он теперь без бабы… И того стыда, что обрушился на его голову в Алдебаране, где его встретили таким гоготом и улюлюканьем, точно в деревню ворвалось перепуганное стадо быков.

А хозяин Диого еще и добавил, выразил свое презрение — сослал в эту глушь вместе с тем, кто надругался над его честью. Черт побери! Диого Релвасу ничего не стоит унизить человека. А что он плохого сделал этим людям?! Служил им верой и правдой более пятидесяти лет. Зе Каретник — мастер на все руки: иди сюда, Зе, посмотри, сможешь ли сделать такую же красивую карету, как эта? А он, с его-то искусством, был всегда готов к услугам, готов в лепешку расшибиться, но повторить красивую линию экипажа, недосыпал, недоедал, все работал, лишь бы увидеть плоды своего труда — экипаж или коляску, которые со впряженными лошадьми казались бы сошедшими с картинки. Его же честь запачкали, он пожаловался, пожаловался тому, кому и должен был пожаловаться, так его бросили сюда, в эту навозную кучу.

Он вынашивал месть, которая неизвестно где умещалась в его тщедушном теле, и, должно быть, потому частенько беседовал сам с собой. Бред сумасшедшего, сказал бы любой, кто услышал его язвительные слова, адресованные тишине, и увидел зверский оскал редких зубов, будто у него что-то вырвали из рук. И тут же он брал инструменты и принимался трудиться с таким усердием, словно нарочно истязал себя, и причитал, разматывая клубок печальных воспоминаний. Но время от времени кровь его закипала, и в припадке ярости он принимался кричать на стены под навесом, где он работал, срывал с головы шапку, бросал под ноги и топтал ее, припрыгивая на ней, как будто в него вселялся дьявол. Когда же злость тихо тлела, он садился на землю и закуривал сигарету. И всегда глядел на нож. Точил его каждый день, а то и по нескольку раз в день и все мечтал, как испробует его на шее того, кто отравил ему последние годы. Кто же из них?! Кто из них двоих? Дьявол кивал то на одного, то на другого. И вместе с тем он чувствовал, что не способен действовать, он — дерьмо собачье, вот он кто, если бы он был способен на кровавую месть, но людям, подобным этим… Потому-то он и разговаривал сам с собой. Разговаривал и бесился, все сразу, не стараясь скрыть кипевшую в нем злобу.

У конуры сторожевых псов свистел себе всласть Шико Счастливчик, свистел, ну прямо как духовой оркестр. Слушать его было одно удовольствие. Даже собачья свора притихала, переставая лаять и выть, как только он складывал губы колокольчиком и в воздухе начинал дрожать тонкий пронзительный звук. На этом крохотном инструменте он исполнял только торжественные марши, но исполнял великолепно, переходя от кларнета к тромбону и от тромбона к горну, неожиданно давая барабанную дробь и громкий звук тарелок. В особые моменты он закрывал черные маленькие глаза, чуть раскачивался из стороны в сторону, в такт ритму, и внимал воображаемой дирижерской палочке. Однако и это не умеряло разгоревшегося костра злобы Зе Каретника, подозрительного к этому музыканту, который всегда кружил вокруг и выслеживал его. Он считал, что этим самым искусным свистом псарь как бы отводил от себя подозрение, что намерен раскрыть секрет его мастерства. А потому Каретник все время старался сбить его с толку своим поведением: он то упорствовал в работе, то ломал все, что было им сделано.

Поглядывая друг на друга враждебно, они разговаривали намеками, и ни тот ни другой не переходил установленной или воображаемой границы, которая мешала даже общению за столом. Радость свою Шико Счастливчик выражал разве что в свисте. А вообще он был угрюм и мрачен. И его резкий голос, казалось, угрожал всем, даже хозяйским детям, когда он им готовил лошадей для верховой езды и спускал сторожевых собак, следовавших за ними по пятам во время прогулки.