Янка Дягилева. Жизнь и творчество самой известной представительницы женского рок-андеграунда

Любила Янка быть в центре внимания, так как всё равно в глубине души, мне кажется, сидел у неё в детстве комплекс неполноценности. Потому что красотой она не блистала, к тому же была косолапой такой, рыжая, конопатая. Зато очень интересным человеком была и собеседником.

Постарше стали – любила пофилософствовать она. Прибегала ко всяким ухищрениям, чтобы привлечь к себе внимание. Было такое. Потому что внимание нужно было всегда. Когда нам было лет по шестнадцать, помню, мы с сестрой тогда уже дружили с мальчишками. Помню, в один вечер она сидит и рыдает от того, что она никому не нужная, плачет, прямо заливается, прямо навзрыд ревёт, потому что она некрасивая, что на неё парни не обращают внимания. Помню, такой момент был.

Но зато, когда нам было лет по двадцать, она увела у меня парня. Такой был умный шахматист: высокий, красивый. Главное, мы вместе втроём были, но он меня проводил до подъезда. И Янка с нами была. Втроём. Ну и всё, я пошла домой, а они вдвоём остались. А до этого они стояли философствовали на всякие разные темы, но он был очень умный, и она была такая же. Вот она его увела у меня в итоге, потому что она умела расположить к себе не внешностью, а именно умом.

– Феноменальная память и интеллект Янки поражают. Какими ещё воспоминаниями тех лет вы готовы поделиться? Какие истории вас связывали с Янкой?

– Помню, в Центральном парке (я же на Мичурина, 9 жила – напротив парка) у нас всё детство в основном проходило. Помню, прыгали в сугробы с крыши: надо было по дереву залезть на крышу и потом с неё прыгнуть. Мы, видимо, прыгнули несколько раз, а потом она полезла по этому дереву, и нога у неё где-то там между сучков застряла. Насколько я помню, она потом грохнулась, как мешок, не знаю с чем [смеётся]. Начала орать. Орала так, что, наверное, все люди оборачивались. Но я испугалась: вроде ногу прощупали – кости не торчат. Она говорит: «Тащи меня домой!» [смеётся] Я потащила. В общем, через парк пока шли… Она же тяжёлая была, Янка, тяжелее меня и выше ростом… Она вся на меня навесилась, и мы идём, а она хромает-хромает, а я же помню, какая нога у неё: ну, допустим, левую ногу она там типа сломала, а потом, когда уже на финишную прямую вышли, на Ядринцевскую, пошли к дому; я такая думаю, что-то странно, как-то у неё походка поменялась. То есть она уже забыла, что у неё нога болит, и начала хромать уже на другую ногу. Ну, я, в общем-то, вроде бы виду не подала, насколько я помню, так и терпела, из-за того что воспитание не позволяло разоблачить её. Думаю, раз ей так хочется – пускай уж, потерплю. Ну, вот так вот, смешно было, конечно. Я-то знала, что у неё на самом деле уже ничего не болит, а она притворялась, что у неё вообще караул – нога больная, и всё так на меня навешивалась. Я до сих пор помню, как мне тяжело было тащить её [смеётся]. В общем, такое вот интересное воспоминание.

Потом помню третий класс, когда нас в пионеры принимали… Мы с Янкой уже дружили вовсю, а может, мы и раньше с ней подружились, я сейчас не помню, если честно. Но в третьем классе нас в пионеры приняли. Мы такие счастливые идём. Холодно на улице, а мы распахнулись – у нас галстуки на ветру развеваются. Мы такие счастливые! Счастья столько! И пошли хвастаться к Анжелке, моей сестре, в больницу. Кричали её. Она там вся в этих капельницах к окошечку подошла. Мы такие радостные с Янкой стоим, орём. Ой… Это ж вообще… Сейчас плохо… Дети даже не знают, что это за ощущение… Хоть есть что вспомнить. Вот такая фигня, ой, извините за выражение.

Потом помню ещё: Янка ж она такая – ревностно ко мне относилась. В старших классах так вообще. Она, помню, мне сказала: «Ты выбирай: или я, или там ещё кто-то». Потому что у меня подруга была, в параллельном классе училась, Наташка. Я на восьмом жила, а она на четвёртом в моём подъезде. Помню, как-то мы после школы с Янкой пошли домой, что ли… И Наташка как раз в это же время со школы шла, и в один лифт залезли. И тут Янка кровью наливается: на Наташку смотрит… И она как придавила её в этом лифте. Я как давай разнимать! Она хотела ей морду набить. И вот она так напугала эту бедную девочку, что мы с того дня больше с ней дружили. И она на полном серьёзе сказала: «Выбирай: или она, или я. Короче, никаких больше у тебя подруг не должно быть – только я одна». Вот так вот было. И, как ни странно, Наташка-то со мной так и не общалась потом. Странно вообще. А до этого мы с трёхлетнего возраста дружили. Надо же. Видать, так страшно было. Мы даже не здоровались. Ужас какой-то. И только начали разговаривать спустя, наверное, не знаю, лет тридцать, наверное. Первый раз. Тридцать лет молчали. Вот так вот в детстве бывает.