Японские писатели – предтечи Новейшего времени

Кавасаки-кун был, можно сказать, красивым молодым человеком, со светлой кожей, тонкими бровями, нервными трепещущими крыльями носа, с маленькими нежными губами, имевшим некоторое сходство с женскими; в тот вечер, задолго до начала вызывания духов, он побледнел сильнее обычного и ни словом не обменялся с присутствовавшими.

И вот, наконец Кимура-сэнсэй первый раз дунул в каменную флейту, и лицо Кавасаки обескровилось, став похожим на смутно колышущуюся белую ткань.

Звук каменной флейты вряд ли что-либо говорил человеку, никогда его не слышавшему, хотя содержал в себе божественные отзвуки, задевавшие самые глубинные струны души. Можно сказать, это была сама чистота, на дне которой, подобно драгоценному камню, теплился неясный осадок. Он как бы проникал в самые закоулки души, смешиваясь, одновременно, с мягким весенним ветром. Ощущение было таким, как будто вглядываешься в дно старинного озера и замечаешь в просветах на дне рыбью чешую и подводную траву. Или, как будто склонишься над колодцем, глубиной в тысячу дзё

[111] и скажешь что-то туда, в его мерцание, а потом слушаешь возвращающееся эхо. Когда начинается игра на такой флейте, я каждый раз ощущаю, как что-то зовёт мой дремлющий дух.

Тем более, воздействие каменной флейты было особо сильным для «основного божества» — Кавасаки-куна. Что касается времени, то Кимура-сэнсэй где-то больше часа безрезультатно играл на флейте; быть может, той ночью сэнсэй взялся за неё слишком рано? — но тут в чертах лица Кавасаки-куна произошли заметные изменения.

Часто, когда им овладевал дух, его щёки краснели, на казавшемся голубым лбу выступали бисеринки пота. Блеск этих капелек просматривался до начала белой груди под расстёгнутым воротником.

Моё внимание отвлеклось на стук капель дождя, но тут я вдруг отметил, что верхняя часть тела Кавасаки-куна начала едва заметно раскачиваться справа налево, на изнурённом лице появилась блуждающая улыбка; внезапно он запел, отбивая такт обеими руками…

«Недостойными устами обращаясь к августейшему,Смиренно взываем к повелителю-императору;

Хотя волны четырёх морей сейчас и успокоились,Страна Ямато у восхода солнца…»

Когда я услышал начало этой песни-речитатива, меня охватил ужас, и я непроизвольно переглянулся с сидевшим рядом господином N. Обычный голос Кавасаки-куна был слабым и хрипловатым, наводившим на мысль о лёгочной болезни, и я не удивился бы, если бы он изменился при вызывании духов, однако голос, читавший нараспев эти строфы не принадлежал лишь одному человеку; похоже было, как если бы издалека доносилось хоровое декламирование многих людей.

То были звуки песни, вырывавшейся из явно молодых и мужественных глоток, принципиально не имевших с Кавасаки-куном ничего общего. Таким образом, хор многих голосов выходил из одной гортани; я собственными ушами слышал совместное пение, как будто вырывающееся из входа в пещеру, и не мог усомниться в достоверности происходившего. Однако, воспринималось это не как голоса суровых духов, но как галдёж, смех и крики распевающих песни молодых людей; переглянувшись ещё раз с господином N, я сразу понял, что и он думает то же: трудно было себе представить, что же это за духи?

Случайно взглянув на Кимура-сэнсэя, я заметил, что глаза у него спокойно прикрыты, и он не перестаёт дуть в каменную флейту. На лице его не появилось ни тени смятенности. Тем временем хор голосов, пронизываемый флейтой, продолжал звучать, то усиливаясь, то опадая, подобно далёкому шуму волн.