Ярослав Галан

Теперь каждому читателю понятно, что было особенно дорого Ярославу в толстовской формуле поиска: «Спокойствие — душевная подлость».

Ничто так не претило Галану — ни юноше, ни зрелому бойцу, — как равнодушие сердца и политическая инфантильность.

В Ростове-на-Дону Ярослав впервые услышал о Ленине. И здесь же понял, что в жизни нет места над схваткой. Да, он был мальчишкой, но память этого возраста — самая цепкая память. Как и впечатления тех лет. Недаром один из первых своих рассказов о ростовских событиях начала 1918 года Галан назовет так, что уже в самом заголовке выразит свое отношение к ним: «В незабываемые дни».

Галан был свидетелем, как, несмотря на героическое сопротивление рабочих, группировались на юге России силы контрреволюции. Войсковой атаман Дона генерал Каледин гнал в Ростов белогвардейские части. С помощью предателей из украинской Центральной рады, помогавшей Каледину перебрасывать войска на Дон, в 1918 году здесь свила гнездо контрреволюция. Полчища белогвардейцев, гайдамаков, немецких оккупантов стремились в огне и крови уничтожить Советскую власть. «…Была тоска, было нестерпимое отчаяние. Тонула революция в рабочей крови», — пишет Галан. Не все выдержали это испытание. Герой рассказа Петр Григорьев, рабочий табачной фабрики Асмолова, покончил самоубийством, оставив записку: «Идут на нас гайдамаки, а германцы за ними. Не могу этого пережить, так как гибнет революция, умирает рабоче-крестьянская воля».

Всем ходом развития событий в рассказе Галан осуждает позицию Григорьева. Нет, не был он верным солдатом революции, раз в самый решительный момент ушел со своего поста. Такой уход из жизни не геройство, а трусость. Петр испугался врага, еще не встретившись с ним в бою. Революции нужны не такие «мученики», а те, кто без громких слов и до конца, до последней мыслимой возможности, с оружием в руках отстаивает рабочее дело.

Год 1918-й… Галану шестнадцать лет. Возраст, когда в то огневое время каждый должен был решать для себя, с кем идти. Выбор был сделан. На всю жизнь. Ярослав вспоминал, что в это время верхушка галицийской эмиграции в Ростове не хотела отстать от своих киевских коллег и «вербовала галицийекую молодежь в белогвардейские войска Корнилова, Дроздова, Деникина — вербовочный центр был в Ростове».

Идти с теми, кто «топит революцию в рабочей крови»?

Нет! Никогда! Они называют это добровольной вербовкой. И при этом хватаются за пистолет…

Из Ростова нужно уходить…

Империя Габсбургов развалилась, и Галан с семьей мог теперь вернуться домой.

И вот они уже в Перемышле, где обняли отца, освобожденного из лагеря Талергоф. Старых друзей в городе почти не оказалось: раскидала их судьба по разным градам и весям.

А он, Ярослав, стал уже другим. В душе жило ощущение, что он не сможет более быть прежним, что пора ясно определить путь и еще раз взвесить все, что он увидел и пережил.

Тревога поселилась в его душе. Но это была тревога особого рода. И позднее, оглядываясь на пройденные дороги, он напишет жене, подытоживая «все, что связано с Ростовом»:

«Именно здесь, в этом большом городе на юге России, являвшемся перекрестком больших путей гражданской войны, начало формироваться мое мировоззрение как будущего революционера».

«Я получил возможность заглянуть в лицо фашизма…»

Как-то вскоре после возвращения в Галицию Галан поехал с матерью во Львов. Слишком многое он о нем читал и слышал, а впечатления от давней поездки сюда с отцом стали смутными и расплывчатыми.

Сейчас, когда он уже четвертый час бродил по узким средневековым улочкам «украинской Флоренции», все — рассказы матери и отца, десятки и десятки изученных им томов, — все это вдруг предстало перед ним овеществленным в древних камнях, в сиреневом мареве раннего утра, в резком смещении света и тени, в бронзе памятников и увитых бегунком старых стенах фортов и монастырей.

Видимо, и мать была поражена волшебством этого утра, потому что говорила она почти шепотом, словно молилась в высоком, пустом костеле, боясь громким словом вызвать гулкое, оскверняющее тишину эхо.

На восточной окраине Старого города, куда они забрели к вечеру, — остатки стен с бойницами. За ними спрятался монастырь бернардинцев с костелом.

— Когда Богдан Хмельницкий впервые начал осаду Львова, — рассказывает мать, — здесь был бастион шляхты.

От тех пор остались лишь выщербленные крепостные стены, обгорелый скелет иезуитской коллегии и казацкие сабли в Историческом музее. «Осталась еще легенда… Она переживет стены», — запишет Галан позднее.

Неожиданно мать испуганно оглянулась и схватила j Ярослава за руку.

— Пойдем отсюда скорее. Скорее! — торопила она.

— Что случилось? — Он тоже стал озираться по сторонам.

— Видишь — листовка… — Она кивнула на стену дома. — Могут подумать, что это мы… По следствиям затаскают… Пойдем!

— Сейчас, — Ярослав освободил руку. — Сейчас пойдем. Ты не волнуйся. Я только взгляну.

— Славко, не смей! — крикнула мать.

А он уже разглядывал приклеенный к стене революционный листок.