Ярослав Галан

В годы войны Галан почти не обращался к своему любимому жанру — драматургии. Известна только его одноактная, написанная в 1942 году пьеса «Шуми, Марица», рассказывавшая о героическом подвиге болгарской женщины, которая, жертвуя жизнью дочери, пускает под откос эшелон с фашистами. Говорить об этой миниатюре обстоятельно нет нужды — она скорее публицистический отклик на волновавшие Галана события, чем глубинное художническое исследование жизни. С 1947 года Ярослав Александрович размышляет над идеей пьесы «Божена Шрамек», идеей, связанной с сюжетом очерка 1940 года «Рождение легенды».

«Галан, — рассказывает жена писателя М. А. Кроткова-Галан, — задумал написать ее еще в 1947 году, но крайняя загруженность работой в газетах лишала его тогда возможности выкроить время для этого. И только в 1948 году, находясь в Коктебеле в Доме творчества, он смог на досуге детально обдумать план и сюжет трагедии».

Вернувшись во Львов, Галан приступил к работе над ней. Но писать приходилось урывками — все время отвлекала публицистическая работа. А отсутствие под рукой необходимых материалов вскоре заставило его на время отложить пьесу. Она так и осталась в набросках.

По сохранившимся маленьким отрывкам можно судить, что Галан снова обращался к теме борьбы человеческой личности за свое счастье, которое писатель не мыслил вне революционной борьбы.

Так работал Галан, не зная, что жизнь уже отмерила ему последние часы и минуты. Впрочем, слова «не знал» не передадут ничего и ничего не скажут.

Он понимал, что его книги вызывают неистовую ярость мракобесов из униатской и националистической шаек, а значит, он знал: каждую минуту он может быть сражен рукой подосланного убийцы.

Но он был солдатом. А солдаты, пока живы, как он говорил, «снова и снова поднимаются в атаку».

Недавние события в Венгрии, Польше и особенно в Чехословакии, когда за спиной у реакционеров, пытавшихся восстановить старые порядки, всегда оказывались «серые преосвященства» из лагеря клерикалов, еще раз убедительно доказали, как прав был Ярослав Галан, призывая освобожденные народы к бдительности и показывая им лицо конкретных врагов и их повадки.

Великий гражданин

Смерти меньше всего боятся те люди, чья жизнь имеет наибольшую ценность.

Кант

Убийство на Гвардейской

В шестнадцать часов 8 октября 1949 года на людной Академической аллее Львова, поблизости от кинотеатра «Щорс», состоялась встреча двух молодых людей, оставшаяся не замеченной многими прохожими.

Следует сказать, что до этого оба человека, которым предстояло встретиться именно в этом, заранее обусловленном пункте, друг друга не знали. Их фамилии, местожительство, профессия были тщательно законспирированы кличками.

Из кармана серого пиджака одного, по кличке «Славко», как опознавательный знак, торчал сухой желтый цветок.

У другого — «Ромко» — был свежий номер журнала «Новое время».

Не отрывая глаз от засушенного желтого цветка, Ромко, помахивая журналом, осторожно спросил:

— Который час?

— Без пятнадцати четыре!

— Пойдем в кино?

— Нет денег, — отрезал Славко и, как было условлено, предложил следовать за ним.

Оба они не спеша пришли в один из лучших парков Европы, в Стрыйский парк. И в это предвечернее время, как всегда, по аллеям парка шли львовяне, старые и молодые; матери с детьми подолгу задерживались у озера, по которому, изогнув гордые шеи, лениво плавали лебеди. Тихо и очень мирно было в парке именно в эту пору золотой львовской осени, когда начинает желтеть и краснеть листва деревьев, рассаженных так, что особенно осенью они образуют неповторимую, ни на что не похожую гамму цветов. И никто, решительно никто из посетителей Стрыйского парка не мог предположить в этот тихий, спокойный предвечерний час, что на одной из укромных его аллей начинает осуществляться задуманное значительно раньше злодеяние.

— Надо будет кокнуть одного «Совета»! — озираясь но сторонам, шепотом сказал Славко, — так велел «проводник». Но убивать его будешь ты, Ромко, а я буду заговаривать ему зубы…

— Да, я это знаю, — глухо признался Ромко. — «Буй-Тур» сказал то же самое.

Он передал своему чернявому напарнику с длинной, как у гусака, шеей пистолет, или, как его называли в этих краях, «сплюв», и черную ребристую гранату-лимонку.

Другой пистолет и еще одну гранату Ромко оставил себе.

Оба они поднялись из парка по крутой тропинке на взгорье, пересекли линию Детской железной дороги и, свернув на Стрыйское шоссе, стали спускаться по Гвардейской.

По тому, как уверенно шел чуть впереди Славко, можно было судить, что он уже не раз проходил здесь. Спросить его об этом Ромко не решался. Условия конспирации запрещали быть любопытным. И, зайдя во двор высокого каменного дома, дверь его Славко открыл тоже уверенно, как человек, многократно бывавший здесь, и, не глядя на номера квартир, стал быстро подниматься на четвертый этаж, так что его спутник едва поспевал за ним.