Ярость

— Нам еще надо решить проблему ее устойчивости. Мы не можем выпускать препарат со сроком годности двадцать девять дней, каким бы чудодейственным он ни был.

— Насколько я понимаю, распавшаяся молекула становится биологически инертной?

— Полностью. Вот почему я называю ее «локи».

— Это ведь какое-то скандинавское божество?

— Бог коварства и раздора, — подтвердил Монне. — И к тому же «локи» был оборотнем и мог принимать разные обличья.

— О, теперь я понимаю, в чем будет состоять моя работа: не дать оборотню изменить свой вид.

Доктор Монне развернул кресло и посмотрел на Надю:

— Да. Чрезвычайно важная для нас работа. Эта проблема должна быть решена во что бы то ни стало. От нее зависит будущее нашей компании.

Ой, только не это, подумала Надя.

— Будущее компании... Но это такая ответственность.

— Знаю и очень на вас рассчитываю.

— Но ведь у вас есть и другие лекарства...

— Все они ничто по сравнению с этим средством.

— Думаете, это выполнимо?

— Молюсь об этом. Но есть кое-что еще, что вы должны знать об этой молекуле. Она... она меняется очень необычным способом, еще неизвестным науке.

Взгляд доктора Монне стал таким напряженным, что Надя почувствовала неловкость.

— И как же?

Доктор облизнул губы. Почему он так нервничает?

— То, что я вам скажу, прозвучит невероятно, но я испытал это на собственном опыте.

Не похоже, подумала Надя. Уж слишком неуверенно выглядел доктор.

— Когда «локи» распадается, все свидетельства о ее бывшей структуре — цифровые, фотографические, пластиковые модели и даже человеческая память — меняются вместе с ней.

Надя прищурилась. Извините, доктор Монне, но вы, кажется, перехватили.

— Не хочу обидеть вас, сэр, но это совершенно невозможно.

— И я так сказал, когда впервые столкнулся с этим явлением. Я видел, что молекула изменилась, пропали боковые цепочки, но не мог вспомнить какие. Нет проблем, подумал я, все это есть в компьютере. Но молекула в памяти компьютера выглядела точно так же, как распавшаяся.

— Как такое может быть?

Он пожал плечами:

— До сих пор не могу понять. Сначала я подумал, что это какая-то ошибка, и взял новую пробу...

— А где?

Монне поморщился:

— Это не имеет значения. Когда все повторилось, я решил подстраховаться. Записал исходную молекулу на диски, сделал распечатки и убрал их подальше. Когда молекула снова распалась, я достал все копии и... — Доктор остановился и сглотнул, словно у него пересохло во рту. — Все они изменились, и на них снова была уже распавшаяся молекула.

— Невероятно.

— То же самое подумал и я. Но такова была реальность. Что за этим крылось? Чей-то злой умысел или озорство? Но кому это нужно? Я принял соответствующие меры. Получив новую пробу, я сделал множество фотографий молекулы в ее первоначальном виде и спрятал их в самых разных местах, на работе и дома. Кроме того, изготовил пластиковую модель и запер ее в сейфе.

— Более чем достаточно, чтобы чувствовать себя в безопасности.

Доктор Монне медленно покачал головой:

— Ничего подобного. Позже все они изменились: и компьютерные данные, и фотографии, и даже структурная модель.

— Возможно, я напоминаю вам заигранную пластинку, но, тем не менее, повторю, что такое совершенно невозможно!

Надя никак не могла поверить, что доктор Монне способен нести подобную чушь. Он что, повредился в уме?

Доктор невесело улыбнулся:

— Я тоже все время твердил это, как заклинание. Тысячу раз повторял с тех пор, как начал работать с «локи», но в конце концов был вынужден принять всю эту мистику как непреложный факт. Разве у меня был выбор? Свойства этой молекулы вполне предсказуемы и постоянны. А я был вынужден сидеть и смотреть, как все мои фотографии, модели и рисунки меняются у меня на глазах, не оставляя в памяти никаких следов.

— Но это... — Надя осеклась, не желая повторять уже сказанное.

— Вы мне не верите, — произнес доктор с иронической усмешкой. — Это хорошо. Иначе я бы серьезно озаботился вашим здоровьем. Будь вы на моем месте, я бы порекомендовал вам интенсивную психотерапию и большие дозы торазина. Вот почему я не сразу показал вам «локи». Сегодня как раз двадцать девятый день с момента взятия пробы. Придя завтра на работу, вы обнаружите, что молекула распалась, а сами вы не можете восстановить в памяти ее первоначальный вид.

Ну уж нет, подумала Надя. Такое не забудешь.

— Вот тогда и начнется ваша работа. Я дам вам новый образец — возможно, последний, — и у вас будет двадцать девять дней, чтобы стабилизировать молекулу. Уверен, вы нас не подведете, как это сделал ваш предшественник.

— Я не привыкла отступать.

— Знаю. И поэтому весьма на вас надеюсь.

Да, она не привыкла отступать, но терпеть всю эту чертовщину не намерена. Слишком уж много тумана здесь напущено, попахивает псевдонаукой и некомпетентностью. Но ее на эту удочку не поймаешь. Распадающаяся молекула — не такая уж диковина, но как быть с изменением всех свидетельств ее первоначальной формы? Просто абсурд какой-то.