Ящик Пандоры

Меркулов нажал кнопку звонка и заметил, как поежился Кондаков: всесильного хозяина столичного торгового бизнеса он явно побаивался.

Вслед за Керимом в кабинет вошел Троекуров, держа руки за спиной. Размяв пальцы, протянул руку следователю. Своего министра он демонстративно не заметил.

— Итак, Игорь Федорович и Иван Николаевич,— озабоченно сказал Меркулов,— следствие наше подошло к концу. Советую решить вопрос с этой шапкой по-братски и на этом остановиться.

У Кондакова заблестели глаза:

— Простите, на кой ляд мне брать на себя еще один эпизод? И вообще, скажите ему, чтобы он так на меня не смотрел! Я его мимику расцениваю как угрозу!

— У тебя даже не хватает мужества признать такую мелочь! — прогремел Троекуров.— Если я начну рассказывать все, что о тебе знаю, то ты не доживешь до утра. Тебя прикончат здесь, в Бутырке.— И, обращаясь к следователю, продолжил: — А я человек принципиальный, как вы, вероятно, успели заметить, Меркулов. Мне плевать на всех вас, демократов. И от своих принципов я не отступлю. Я... я и мне подобные жизнь свою положили для народа. Я столько сделал для людей. Поил, кормил, одевал. Коммунизм строил, державу оберегал. И вот пришел Горбачев со своей перестройкой. Демократию развел. И что? Все наши завоевания собаке под хвост. Напоил он вас? Накормил? Он страну разорил. Народ к катастрофе подвел. Вот что он сделал. Но не радуйтесь преждевременно. Будет, как говорил Иосиф Виссарионыч, и на нашей улице праздник! Не все в Бутырке сидят. Есть на свободе храбрые мужики. Причем на ключевых позициях. Они народ поднимут. К стенке ваших демократов поставят. И тогда, Меркулов, мы с вами ролями поменяемся. Вы в яме будете гнить, а я, как и прежде, Москвой буду управлять.

Меркулов смотрел на Троекурова как на сумасшедшего. Совсем свихнулся, папаша, в камере. Ладно. Не он первый, не он последний. Чтобы как-то разрядить обстановку и успокоить Бог весть что нагородившего подследственного, Меркулов сказал:

— Иван Николаевич! Вы же умный человек, понимаете, что при вашем объеме обвинения шапка эта — тьфу, пустяк. Давайте-ка я оформлю протокол очной ставки, а затем, даю слово, вообще исключу ее из обвинения как факт малозначительный, идет?

— Нет, не идет,— не унимался Троекуров,— думаете, я не понимаю, к чему вся эта свистопляска? Концы рубите, Меркулов, своих прикрываете?

Меркулов насторожился.

— Кого это — «своих»? Что вы имеете в виду, Иван Николаевич?

— Да что я, только на свет народился? Что вы меня дурите? Папашу своего дружка выручаете? Мне Сатин давно хвастался, что у него все тылы прикрыты. Да что вы на меня так смотрите? Или вы и вправду не в курсе? Сатин, Павел Петрович, директор московского Спортторга?

— Дело, по которому проходит Сатин, выделено в отдельное производство. О его родственных связях с моими друзьями я ничего не знаю. И давайте закончим этот разговор. Он к вашему делу никакого касательства не имеет,— твердо сказал Меркулов и тут же внутренне спохватился: «Бог ты мой, Сатин! Ведь это же отчим Саши Турецкого!»

— Вот-вот, не имеет. То-то вы помрачнели, Меркулов. Не хочется быть зачисленным в наш лагерь, а? Знаю, знаю, не волнуйтесь. Вы взяток не берете. А то бы я давно был на свободе. Да только у прокурорских тоже рыльце в пушку, да еще в каком! Ваш молодой друг и соратник вырос в другое время. Ему хочется хорошо жить, кушать черную икру и ездить на красивых машинах, спать с красивыми женами своих начальников. Я его хорошо понимаю. Гораздо лучше, чем вас, Меркулов... Пишите свой протокол.

Через двадцать минут протокол был готов, подписан обвиняемыми и следователем. Меркулов нажал кнопку вызова, долгим взглядом проводил до двери бывшего министра, нынешнего арестанта, лишенного прогулки.

Сейчас вернется Керим, чтобы увести в камеру и Троекурова.

— Иван Николаевич, завтра придет ваш адвокат, начнете знакомиться с производством по деду. А сейчас у меня к вам вопрос, можно сказать, неофициальный.

Троекуров с любопытством посмотрел на следователя:

— Что еще за вопрос? Вы же меня изучили, Меркулов. Уяснили, небось, что всю свою жизнь я сам спрашивал с других, а отвечать — не мой бизнес.

Меркулов нагнулся к стоящему на полу портфелю, снова вытащил из него фотопортрет в тонкой металлической раме, внимательно наблюдал за выражением лица Троекурова, пока тот рассматривал портрет.

— Кто это? Не узнаю.

— Посмотрите на это ожерелье.

— Почему на ожерелье? Меня больше привлекает это лицо, одухотворенное и печальное, какое-то дореволюционное лицо, хотя фотография явно советского производства. Теперь таких лиц у наших женщин не бывает, я многое повидал, поверьте.

— Меня интересует это ожерелье. Иван Николаевич, давайте не будем играть в прятки. Ценностей мы у вас не нашли, это правда. Кто-то из наших, я знаю, позвонил вам, предупредил об обыске. Свою коллекцию вам удалось увезти, спрятать в надежном месте. Я не об этом. Но я знаю, что многие годы вы собирали драгоценности, стали специалистом. Поэтому я спрашиваю вас: у кого из коллекционеров может быть вот это ожерелье? Для меня это важно.