Яшмовая трость

Он сделал несколько шагов по тростникам,

Понюхал ветр, заржал и вновь пустился вплавь.

На следующий день я видел

Следы его копыта на траве...

Нагие женщины

Прошли, неся корзины и снопы,

Далеко на краю равнины.

Однажды утром трех я встретил у фонтана,

Одна заговорила со мной. Она была нагая,

И мне сказала: Камень изваяй

Согласно формам тела моего в твоем сознаньи,

И пусть он улыбается моим лицом;

Слушай вокруг себя часы, танцуемые сестрами моими:

Их легкий хоровод сплетается, кружась

И с песней расплетаясь.

И я почувствовал, как теплый рот коснулся моей щеки.

Тогда равнина и сад, и лес

Затрепетали странным шумом, и фонтан

Забил живей, переливаясь смехом.

Три Нимфы, взявшись за руки, плясали

Вкруг легких тростников; из леса

Фавны рыжие стадами выбегали; голоса

Сквозь легкие деревья сада пели

С проснувшеюся флейтой в настороженном воздухе.

Земля гудела топотом Кентавров,

Который приближался из глубины звенящих горизонтов;

И были видны на потных крупах

Хромые Сатиры, ужаленные пчелами,

С кривыми тирсами, со вздутыми мехами;

Рты волосатые с румяными губами целовались;

И хоровод — огромный, исступленный —

Тяжелые копыта и ноги легкие, туники, шкуры, крупы —

Кружились бешено вокруг меня, а я — суровый —

Я на лету ваял по выгнутым краям широкой вазы

Водовороты жизни вскипающей.

От аромата перепрелой земли

Мои пьянели мысли.

И в запахе плодов и гроздий раздавленных,

Под топот копыт, под шорох ног,

Под град смеха, в вихре хоровода,

В зверином духе козлов и жеребцов

Я высекал из мрамора все, что вокруг кипело.

Средь жарких тел и влажных дуновений,

Средь ржущих морд и говорливых ртов

Я чувствовал на пальцах влюбленные и беглые

Дыхания ноздрей и поцелуи губ.

Настали сумерки, и я взглянул округ.

Опьяненье умерло с оконченной работой.

На цоколе — с подножья и до края

Большая ваза вставала нагая в молчании...

Высечен спиралью на мраморе

Хоровод рассеянный, еще звучащий

В последних отголосках, доносимых ветром,

Кружился со своими козлами, богами, нагими Нимфами,

Кентаврами и Фавнами в молчаньи по выгнутым краям.

Меж тем, как я — один — среди суровой ночи

Я проклинал зарю и плакал к сумраку.

ИЗГНАННИК

Изгнанию обрек меня суровый рок,

И прах мой также я изгнанию обрек:

Не успокоиться ему в родимой сени.

Иду, — и под ногой колеблются ступени.

Прости, зеленый мрак знакомых мне аллей,

Отныне дальнюю дорогу меж полей

Указывает столб, и это — путь изгнанья;

На небе теплится последняя звезда;

Темнеет глубина прозрачного пруда,

И в плеске волн морских мне слышатся рыданья,

И ветер в камышах вздыхает обо мне,

Как будто вторит он тоскующей волне.

Шпалерник тянется ко мне своей лозою;

А ветка дерева, разбитого грозою.

Послужит посохом скитальцу. В дальний путь

Готовясь, я спешу сандалии обуть;

Котомка жалкая и плащ мой — за плечами,

Меня укроет он холодными ночами;

Здесь не откроется для гостя дверь моя,

Травою зарастет любимая скамья;

Цветы последние и ключ благоговейно

Я бросил в глубину прозрачного бассейна,

В который слезы льет лепечущий фонтан.

Одно я уношу в пределы дальних стран:

Когда последний день увижу я без страха,

Пусть глиняный сосуд, украшенный плющом,

Который уношу я ныне под плащом —

Послужит урною могильною для праха.

ДВОЙНАЯ ЭЛЕГИЯ

Мой нежный друг, где голубь ворковал,

Я криком сов испугана полночным.

Могильный холм покрыт ковром цветочным,

Что под землей твой хладный прах соткал.

Мой скорбный взгляд огнем сжигают слезы,

Уста твое отсутствие томит.

Вернись, молю! В саду волшебной грезы

Твой тихий шаг так мягко прозвучит.

Ты будешь бос, и стар твой облик милый:

Далек сюда от Стикса тяжкий путь...

Под наш фонтан придешь ты отдохнуть

И слушать смех и плач его унылый.

Я жду тебя! Твой прибран старый дом:

Хрустальных чаш сверкают переливы,

Вино и хлеб, и фиги, и оливы;

И маслом дверь умаслена кругом,

Чтоб распахнуть ее тебе беззвучно.

Светильник взяв, с тобою неразлучно

По лестнице мы в комнату взойдем.

Тебя привел из дальнего скитанья,

Из царства грез волшебный мощный сон.

И будет нам, восторгом напоен,

Так странен звук горячего лобзанья.

Ты здесь, со мной, пришелец той страны

Где вдоль реки тростник не шевелится

И мертвен плеск встревоженной волны.

Но ты, мой друг, ты должен возродиться:

Моя любовь прогонит смерти сны!

Ты оживешь, погаснет освещенье,

И я часов остановлю движенье.

— Оставь часы и лампы не туши.

Нам старый сад опять шатром тенистым

Украсил дом, покинутый в глуши.

Но не прильнуть уж мне к струям сребристым

Фонтана, звонко бьющего в тиши.

Лобзанья жгут, пока лишь губы живы.

Оставь вино, и фиги, и оливы:

Они для уст что плоть еще и кровь.

Мой жалкий прах в могиле истлевает,

В загробном мире тень моя витает,

И если в старый дом войду я вновь,

Куда зовут всей силою желанья

Меня души твоей воспоминанья,

Ты не склонишь, как прежде, на плечо

Ко мне главы: я призрак без названья!

Ты плоть мою оплачешь горячо.

Но всей душой, и верной, и унылой,

В мечтах учись меня не покидать,

Земной любви на тень не обращать,

Свиданья ждать покорно за могилой.

Из цикла НАДПИСИ НА ТРИНАДЦАТИ ГОРОДСКИХ ВОРОТАХ

Фердинанду Брюнетьеру

НА ВОРОТАХ ЖРИЦ

О жрицы, до колен вы поднимите ваши

Одежды легкие, залитые светло

Заката отблеском румяным, и чело