Ясновидец Пятаков

Когда я стал искать его глазами, то сразу и не понял, что случилось. Потом увидел полынью: косой треугольник тёмной воды, брызги на льду и муть в глубине. Я так удивился, что даже не испугался сперва, зато потом от ужаса помчался к дому бабушки и не касался сапогами льда. Нет, я не думал о том, как вытащить из-под него брата, я боялся обернуться и увидеть Гришино белое лицо, беззвучно кричащее в толще воды и выталкивающее изо рта пузыри воздуха, его клетчатое пальто с капюшоном, его дёргающиеся руки и ноги в жёлтых сапожках.

Достали Гришу сетью только вечером. Для этого сломали лодкой лёд по всей реке, измаялись и вымокли. И принесли его в какой-то чёрной от воды одежде, синюшно-серого и вовсе не похожего на моего брата. Жёлтые сапожки потускнели, волосы прилипли к голове.

Мама и отец примчались на перекладных из города как раз к приходу мужиков, несущих тело Гриши. Я прятался за печью, но меня никто не звал, и не искал, и не ругал потом. Дед, мамин отец, меня жалел и защищал, а вот бабуля, папина мама, ко мне охладела. Странно, что отец встал на сторону деда, с которым раньше вовсе не общался, а мама и бабушка словно винили меня, хоть и молчали. Да они всегда Гришу больше любили, он был резвый, весёлый и бодрый, словно Арлекин. Смышлёный, в отличие от меня, вялого и мутного, как Пьеро.

Ещё ужаснее то, что похороны Гриши снились мне задолго до его смерти и продолжали сниться после. Я будто знал заранее, что он умрёт, и не очень-то удивился. Во снах его везли в гробу, в телеге, запряжённой серой лошадью, а я шёл рядом и видел, как он открывает глаза, поворачивает ко мне печальное лицо и смотрит, словно говоря: «Вот видишь, Медвежонок Миша, до чего доводят шалости!» Причём голос был мамин.

Кстати, мама стала выпивать. Первый случай её неадекватного поведения произошёл на сороковой день после похорон. С утра она не смогла ехать на кладбище, а по возвращении семьи домой даже выйти к столу. Отец помрачнел, родня напряглась. В таком состоянии, а оно повторялось теперь регулярно, мама понемногу стала мне противна, и не только мне, естественно. Удивительнее же то, что все мы, трезвые, казалось, стали противны ей едва ли не больше, чем она нам.

Прошло несколько странных лет. Я дожил до переходного возраста, ощущая себя наполовину одиноким, если позволительно будет так сказать. Отец занимался мной без улыбки, но всё-таки с теплом. Он учил меня отыскивать пропавшую искру в мотоциклетном магнето, колоть дрова у бабушки дедовским колуном, не обращать внимания на царапины, мозоли и другие трудности и быть терпимым к людям. Последнее давалось нелегко.

А мама словно вышла в параллельную реальность. Отца она почти не замечала, а мне сказала как-то: «Отойди!» – со звуком «дз» вместо «д», и я поспешил исполнить её презрительную просьбу или совет, не знаю даже, как это назвать. Ей было скучно с нами. Она всё так же шила на машинке (одну и ту же штору), но отвечала теперь часто невпопад. Зато стирать и готовить стала всё реже, а следить за порядком совсем перестала, потому что мы с отцом убирались в квартире сами и старались её не беспокоить. Однако это не всегда удавалось.

Дошло однажды до того, что как-то вечером, за ужином, мы с отцом попали под её отборную брань. Медвежонок Стасик сделал ей какое-то замечание по поводу её состояния, она раскрыла рот, и я понял, что краснею, нет, бурею от стыда. Отец, наоборот, побледнел, встал из-за стола и предупредил, что, если она не замолчит, он её ударит. Она, естественно, не замолчала, и он отвесил ей тяжёлую пощёчину. Мать шатнуло, она пьяно зарыдала, я неожиданно для себя кинулся на её защиту, а отец тычком локтя в грудь просто отодвинул меня в сторону, как фанерный шифоньер, и вышел из кухни, хлопнув дверью.

Мне внезапно стало ясно сразу много чего. Для начала: пятнадцатилетний юноша не может противостоять тридцативосьмилетнему мужчине, хоть это и обидно. Потом: если любовь между мужем и женой окончилась, дети им только помеха. И напоследок: вино ускоряет процесс разрушения семьи многократно, а порой убивает её с одного удара. Оно делает близкого и любимого чужим и отвратительным, и я решил не пить вина.

Отец собрал вещи в чемоданчик, напоминающий саквояж врача, и покинул семейный очаг, ставший похожим на пепелище. Где он поселился, я не знал, но два раза в месяц он встречал меня в разных местах, будто шпион, и передавал деньги, чтобы мы с мамой могли поддержать своё существование. Я был ему благодарен, ведь мама вовсе перестала шить после той пощёчины и окончательно замкнулась, а я чудесным образом нашёл работу и знал теперь, как нелегко даются деньги.