— Котов меня интересует, — сказал Баум, зажигая сигарету и окутываясь серым дымом.
Уэддел отхлебнул пива и промолчал.
— Что ты о нем думаешь?
— Запуганный, — ответил Уэддел, — Неглупый и осторожный. Но запуганный.
— Эти его страхи имеют основание?
— Думаю, да. Понятно, что с ним станется, если бывшие сотрудники заполучат его обратно. Не нам его судить.
— Мне он не нравится, — напрямую заявил Баум. И снова укрылся за облаком сигаретного дыма.
— А нам что, полагается любить майоров КГБ?
— К этому я испытываю неприязнь сверх обычного.
— О!
— И ты тоже?
Артур Уэддел уставился в свою кружку как бы в поисках вдохновения, но, ничего не обнаружив, только плечами пожал.
— Не могу сказать, что отношусь к нему иначе, чем к остальным. Но вот его жена… Она мне решительно не нравится.
Баум предпочел жену Котова не обсуждать.
— Вот ещё что, — вспомнил он. — Запись твоих с ним бесед. Что-то маловато для двух недель. Но, может, наши друзья из ДГСЕ их подсократили, прежде чем нам передать?
— Какие две недели? — удивился Уэддел.
— Сбежал он 15 декабря…
— Неверно.
— А передали его нам 29 декабря.
— Тоже неверно.
— Будь добр, уточни.
— Он позвонил нам прямо с улицы 2 декабря, ровно в четверть третьего. Париж — то есть ДГСЕ — мы известили через три дня, то есть пятого. Виссак явился на следующий день. Потом нас попросили ещё подержать Котова у себя, пока в Париже все к его приезду подготовят. Не очень деликатная просьба, но какие счеты между союзниками? Так что мы устроили супругов в одном загородном доме, а неделю спустя, 13 декабря Виссак позвонил, что его люди приедут через пару дней и заберут Котова. Что и было сделано, — заключил Артур Уэддел.
— Любопытно, — произнес Баум.
— Что именно?
— Все эти задержки. Выходит, к нам он попал спустя шесть недель после побега.
— Не мне, иностранцу, судить, в какие игры играет ДГСЕ, — сказал Уэддел, — В нашем департаменте свои разборки.
— Но зачем Виссак старался выиграть время?
— Норовил урвать кусочек славы? — предположил Уэддел, — Большой соблазн — самому раскрыть дело, пока оно ни за кем не числится.
— Пожалуй.
— А насчет скудости наших записей — тут все ясно. Этот субъект нам не доверяет. Почему-то предпочитает американцев. Любят они американцев, эти советские.
— Не имел он дела с Хааглендом…
— Свалился товарищ Котов на нашу голову, — вздохнул Баум.
— А знаешь, что Базз Хаагленд попросил передать им Котова?
— Точно известно?
— Не совсем.
— Получит его только после нас.
Они ещё посидели, выпили, вполне довольные друг другом.
— Самое лучшее, конечно, — произнес, наконец, Артур Уэддел, — забыть напрочь нашу недолгую встречу.
— Естественно.
— Мои коллеги не хотят встревать в это дело, — пояснил Уэддел.
Они поболтали ещё немного о старых временах, о нередких конфликтах между спецслужбами и о том, что считается политически правильным и допустимым.
— В нашей работе всегда две этики, — сказал Баум. Ему нравилось время от времени пофилософствовать, это осталось у него с юных лет, когда он учился в духовной семинарии и был полон религиозного энтузиазма. Прямолинейная этика, которой мы, простые смертные, стараемся следовать: этот человек шпион, он причиняет вред, может погубить кого-то, мы знаем его имя, располагаем доказательствами и хотим задержать. Это, я бы сказал, этика сиюминутной ситуации. Прав — неправ. Виновен — невиновен. Наказание соответствует преступлению. Но тут на сцену выходит политик, а у него этика другая. Назовем её этикой, растянутой во времени во имя пользы.
Баум зажег сигарету и допил коньяк. Он наслаждался собой.
— Конечно, ваш герой много чего натворил и должен быть выявлен, разоблачен и наказан — заявляет политик, — Но с точки зрения длительной и, стало быть, более значительной выгоды следует поступать иначе. Вы говорите, ваш преступник — иранец? Возможно, так оно и есть. Но сообщите об этом в печати — и вы спровоцируете гораздо больше вреда, чем если бы вы, обнаружив этот факт, оставили его при себе, а публике, особенно иранцам, предложили бы "съедобный" вариант.
— "Raison d'tat"[8]
— подтвердил Уэддел. Он и раньше слышал подобные рассуждения коллеги, сам же к философии склонен не был.— Так что в данном случае мало достоинств, а правды и вовсе нет. Нам остается только сделать все, что от нас зависит.
— Вот именно.
Вскоре они разошлись. Баум вернулся в неуютный отель, где провел беспокойную ночь, безуспешно пытаясь примирить в уме краткосрочную и долгосрочную выгоды.
— Завтра везу его в Лондон, — сообщил Баум Алламбо. — Британцы оформили ему проездные документы и не поленились довести до моего сведения, что их консульство весьма этим недовольно.
— Это в счет будущих одолжений с нашей стороны, — рассудил Алламбо.
— Мне за что кошки больше нравятся, — сказал Баум, — Можешь говорить кошке какие угодно любезности, а она все равно ценит тебя соответственно качеству рыбки, которую получила на обед. Независимость — вот что важно, а вовсе не благодарность.
— Что-то вроде того есть у Лафонтена.
— Он говорит: никакими комплиментами не завоюешь кошачью благодарность. Точное наблюдение.