Язычник

Воцарилась тишина, но старуха только отмахнулась и совсем сникла. Вместо приятной качки ее начало основательно кружить, чуть ли не переворачивать вверх тормашками. Она повернулась удобнее, укладываясь в кресле, голова сползла на деревянный подлокотник, и, мосластая, скрюченная, она уместилась в продавленном кресле, торчали только венозные босые ноги, скинутые тапочки валялись рядом. Эти ноги с иссеченными пятками, в набрякших лимонно-лиловых наростах, с желто-черными когтями, промесили огромные расстояния за восемьдесят лет и гудели теперь так, будто каждый пройденный за жизнь шаг отдавался в них. Стало ей совсем душно, она хотела открыть глаза, но веки слиплись, хотела протереть их от застывших слезинок, да затекла рука, зашлась в иголочках и не слушалась. Тогда она заворочалась из последних сил и с трудом поднялась в рост. Побрела, не зная куда, пытаясь проморгаться. Было немо вокруг: ни людей, ни морского шипения — словно мужики незаметно подняли ее в кресле и унесли неведомо куда. Она брела по бескрайнему зеленому болоту — под ней тягуче и жутковато раскачивалось.

— Чудеса какие, — промолвила старуха, удивляясь тишине.

Но скоро впереди приметила что-то постороннее в однородном грязном просторе, будто большое животное прилегло отдохнуть в топь — темная спина торчала на поверхности. Оказалось, крохотный островок вспучился из болота, а вокруг — кольцо открытой воды. На островке двое, прислонившись друг к другу, сидели к бабке спиной. «Кто ж такие?» Приблизилась. И вдруг один из них обернулся и посмотрел на бабку бесцветными глазами, но ее вроде не заметил.

— Ох! — Старуха узнала своего деда, обрадовалась, но тут же опомнилась: — Ты что ж это, старый пенек, бессовестный такой, с чужой бабой в обнимку сидишь?

Но дед не видел и не слышал ее. Он откинул с белого лица молодки длинные русые волосы и принялся нежно целовать клубничные губки, которые ответно зашевелились, зачмокали, обсасывая его преющий рот. «Он же не соображает ничего, — вспомнила старуха. — Из ума совсем выжил, как младенчик стал, под себя ходит…»

— Ах ты стерва наглая! Ах ты бесстыжая!.. Ай не видишь — человек перед тобой старый, безумный… Ах ты ж!.. Подь отседа, кому говорю! Ишь, расшепорилась!..

Они же не слышали ее, срывали друг с друга одежду, обнажая крепкие белые тела, и она стала бегать вокруг островка, размахивать руками, орать и вдруг остановилась, остолбенела — дед, красивым стройным телом накрывший молодку, вдруг повернул к бабке ветхое черное лицо и несколько мгновений смотрел на нее — прямо в глаза, — смотрел осмысленно, пристально, с хитринкой в прищуре.

— Ой, не знала я, — прошептала бабка, не в силах двинуться, — не знала… Ты ж меня обманывал, подлый… Всю жизню обманывал… Ты что ж ее хватаешь где ни попадя?! — И тут она увидела, что сама совершенно нагая обвисшая, дряблая, срамная. Но срамная не от наготы — от ветхости, от темных венозных пятен, похожих на кровоподтеки, от коротконогости, от расплющенных кожных мешков на груди, от безобразных седых волосьев, торчавших во все стороны из подмышек, из-под брюшины, с головы. Ей стало невыносимо срамно и жутко, и она пробудилась среди тихой ночи на берегу уснувшего залива.

Большой костер гудел, стрелял пламенем близко от нее, жег голые ступни, которые сами собой так и дергались во сне. Густая тьма обволокла огонь со всех сторон, и бабка лишь постепенно стала замечать людей. Кто-то спал на песке, раскинув руки на стороны. На белом бревне сидела маленькая тонкая женщина с темными распущенными волосами, она сникла, согнулась, волосы ее спадали на лицо, и женщина еле заметно раскачивалась из стороны в сторону, словно баюкала кого. Чья-то пьяная белобрысая голова покоилась у нее на коленях.

— …Нет, ты врешь, — сказал грубый голос. Бабкин взгляд выхватил по ту сторону костра багрового от всполохов Бессонова. — Ты врешь! Так рассуждать может только нелюдь… А я выпью, потому что это самое прекрасное, что дается человеку… — Он держал кружку, намереваясь опрокинуть ее в себя. Того, кому он говорил, за высоким пламенем видно не было — только раза два сквозь пламя мелькнуло тяжелое красное лицо.

— Бабы придумали, а ты подпеваешь, — возразил невидимый человек.

— Ты говно и нелюдь, Удодов, — сказал Бессонов.

Бабка по фамилии узнала, кто задумал спорить с Бессоновым: память дорисовала красную маску в длинного неуклюжего человека, похожего на теленка с большими хрящеватыми ушами.