Язычник

Оба молчали, оба торопили и тянули время. Ему было несколько неловко теперь перед ней: эта ее мягкость и внимание — схватила ветровку, побежала чистить. Но она вдруг ляпнула:

— Ладно, не дуйся, я на тебя обиды не держу.

И он едва сдержался от ядреного словца.

— Ну, спасибо, уважила, — выдавил он, наполняясь раздражением и понимая, что уже не смолчит. Заговорил резковатым тоном: — Ты забыла, наверное, как не я, а ты все перевернула с ног на голову? Разве мне маразм твой нужен был? — И передразнил гнусаво: — Ой, давай еще годик и еще годик, на машинку бы, на квартирку бы… — Помолчал и добавил с упрямым сожалением: — А ведь я был полон надежд. Да, у меня были идеи…

— Может, хоть сейчас не будешь? Опять ты со своими идеями… — Она поморщилась. — Единственное, чего я хотела, — пожить по-человечески.

— Да откуда тебе знать, что это такое — по-человечески?.. — Но вдруг снизил тон и язвительно добавил: — А ты разве не по-человечески жила? Да ты жила, как заслужила. Ты детсадовский музработник средней паршивости. Чего ты хотела сверх того? В консерваторию?

— Ой, Семен, ты повторяешь одно и то же уже который год.

— Ах, ну да, ты денег хотела, достатка?

— Да, хотела! — Она ответила с вызовом.

— Но с чего ты взяла, что я тебе такую жизнь должен был обеспечивать? Кто ты есть?..

— Ты совсем уже заболтался… Хотя бы сегодня…

— Ничего не заболтался. Твоя жадность утопила меня. И сама ты в ней утонула. Саранчовая жадность… Да, ты утопила мои идеи, личность мою утопила. Я твоим роботом-добытчиком стал.

— Много ты добыл, — кисло улыбнулась она.

— Ну, чего заслужила… А что ты вообразила? Надо же… Да ты хотя бы баба стоящая была, родила бы семерых детей. А то: «Ой, Семен, мне так плохо было рожать…» А в честь чего, в таком случае, я на тебя расходовался? Кто ты есть и что ты полезного сделала? То, что у тебя пара лишних юбок сгорела… Так это хорошо, тебе не положено столько юбок иметь. — Ему хотелось, чтобы его боль проходила и сквозь нее раскаленно… да не как железо — что железо в сравнении со словами, — да, именно как слова, которые каленее железа. И он с горьким удовлетворением видел, что своего добился. Она ссутулилась и побледнела, но молчала, что было необычно, не по ее крикливым правилам. Он сам замолчал, он не смотрел на нее, незачем было смотреть, он и так хорошо знал, что глаза ее мокрые. Он закурил, а когда обернулся, увидел, что она, пожалуй, не приняла близко к сердцу ничего из того, что он наговорил, что, может быть, слушала его вполуха, она была даже не безучастна к нему — она уже не с ним была. И ему горько и обидно стало.

— Мы столько лет вместе… — сказал он давно обдуманное, но приберегаемое. — А получается, что всегда были чужими людьми.

Она, наверное, и этого не поняла или только сделала вид, что не поняла. Через пять минут уже положила свою ладонь на его.

— Пожалуйста, вон в том ларьке продают минералку, купи две бутылки, мне в дорогу. На пароходе вода такая мерзкая…

— Хорошо… — Он ушел, купил две полиэтиленовые бутылки воды, а на обратном пути его затянули в компанию, сидевшую на больших влажных валунах. Знакомый по рыбалке — Юра Вердыш — прямо ухватился за рукав Бессонова.

— Семен, пойдем — за отъезд. Уезжаю я. С концами уезжаю.

Бессонов не пошел бы, но увидел, что она смотрит на него издали, и решил, что она подумает, будто не пошел из-за нее. Он подвернул к компании, присел. Ему налили стакан водки, он сказал:

— Бывай здоров, Юра, не вспоминай об островах плохо, будь они прокляты, — выпил и стал разламывать крабовую ногу — закусить, и уже невольно слушал человека в давно не стиранном джинсовом костюме, приобнимавшего худощавую длинноволосую женщину с темным стареющим лицом. Этот человек, не обращая внимания на окружающих, улыбался широким лицом, скорее, не от выпитого — наверное, добродушие было свойственно его природе. Без аккуратности стриженная бородка, сосульки вихров, мокро наметанные вокруг плеши, — в его неаккуратности было простодушие. Он сказал с удивлением то, о чем уже, наверное, не раз говорил до появления Бессонова:

— Я видел глаз тайфуна…

Теплая мелкая морось опять сплошной пылью повисла в воздухе: дождь — не дождь, и куда летит — вниз, вверх, — не поймешь. Лица привычных к мокряди пьяных людей словно покрылись испариной от небесной влаги. Рыбаку никто не ответил, он убрал руку с плеча подруги и даже чуть отодвинулся.

— Я видел глаз тайфуна!..

— Ну?.. — неопределенно ответил Бессонов.

И человек, широко заулыбавшись, торжественно прохрипел: