Ибишев

— Ну что ж! С чего начнем? Я хочу, чтобы мы с самого начала поняли друг друга. Это очень и очень важно, чтобы ваша статья получилась…как это сказать поточнее…на самом высоком уровне! Ведь речь, как–никак, идет о гении! Да, да, молодой человек! Именно о гении! Других определений я просто не принимаю!

Селимов с интересом смотрит на толстячка и, пытаясь скрыть улыбку, смущенно откашливается. Лицо толстячка горит от возбуждения. Он нервно потирает друг об друга свои пухлые ладошки.

— Ну и как вам роман? Вы уже прочитали его?

Селимов пожимает плечами.

— Значит, не читали! — толстячок искренне огорчен. И от этого румянец на его лице проступает еще больше. Он хмурит выцветшие брови и с укором смотрит на Селимова.

— Очень жаль, очень жаль. Я надеялся… Но, честно говоря, этого и следовало ожидать. Сейчас мало читают, а уж тем более в провинции. Очень жаль…

Возникает неловкая пауза. Толстячок остекленевшими глазами смотрит в чашку со стынущим чаем и не обращает на Селимова никакого внимания.

Из кухни тянет запахом жареного лука. Селимов чувствует, что голоден.

Толстячок вдруг вскакивает с дивана и начинает быстро ходить по комнате из угла в угол, заложив руки за спину.

— Это великий роман! Клянусь могилой матери!

Голос его дрожит. Селимов мстительно надеется, что он прослезится.

— Просто великий! В этом столетии больше не будет написано ничего подобного! Уверяю вас!..Сейчас роман переводят на португальский и урду, а осенью он выйдет в Дании и, может быть, еще в Бенгалии! Роман начинает свое шествие по миру! Пейте, пейте чай, он сейчас совсем остынет! Когда я увидел первые пробные оттиски…боже мой, я чуть не плакал, как ребенок!..давайте я плесну вам коньяку…отличный коньяк, мне привезли его в подарок из Шемахи.

Голос толстячка больше не дрожит. Он стоит перед Селимовым и возбужденно говорит, жестикулируя руками.

— Обязательно прочтите его! Клянусь могилой матери, вы не пожалеете! Вы на все сто процентов убедитесь, что я прав! Я бы дал вам почитать свой экземпляр, но он, к сожалению, у меня остался в единственном числе. И я никак не смогу вам его дать. Даже под честное слово…Дело в том, что я размышляю над ним каждый день. Прочту страницу–другую, потом выключу свет, чтобы ничего не отвлекало, и стараюсь осмыслить прочитанное до последней запятой…выпейте коньяку!

Селимов одним разом опустошает рюмку и решительно наливает себе еще. Спешить ему больше некуда.

— И как, получается?

— Что именно?

— Осмыслить все…

— Нет, что вы! Иногда над одним абзацем мучаюсь целый день. За три месяца я добрался только до двадцать первой страницы! Я все подсчитал: чтобы закончить мою работу, мне понадобится не меньше десяти лет, почти столько же, сколько писался сам роман! Титанический труд! Сейчас мне пятьдесят девять. Если Аллах даст мне сил и здоровья, то…Вы знаете, как тяжело, я бы даже сказал, мучительно писался этот роман! Пришлось четыре раза полностью переписывать все заново. Но труднее всего далась центральная, одиннадцатая глава! Это эпизод с потопом! Только представьте себе: повсюду поднимается вода, тонны, миллиарды тонн мутной морской воды, она затопляет улицы, дома, города и горы, затопляет весь мир. И потом, когда все успокаивается, главный герой вместе со своей семьей и некоторыми уцелевшими животными плывет на огромной лодке по бесконечному морю и видит сквозь толщу воды леса, магазины, стоянки с автомобилями, кинотеатры, дороги, аэродромы… Вы слушаете?

— Конечно…

— Может быть, имеет смысл записывать? Ведь, правда? — Обеспокоено спрашивает толстячок.

— У меня хорошая память. — Селимов наливает себе еще коньяку.

— О чем, собственно, роман? Конечно же, о вечности! А какая еще проблема может волновать по–настоящему великого писателя?! Только вечность: неопределенная, бесконечная, бесформенная, жуткая, в конце концов! Вечность, обесценивающая все человеческое. Вечность против этики. Она страшнее смерти. С точки зрения вечности добро и зло, и даже любовь — суть одно и то же. Они просто подменяют друг друга, рядятся в маски, играют…Вы скажете, что все это не ново. Но речь идет о том, как это передано в романе, с какой силой…

Толстячок все говорит, говорит, размахивая руками, пересказывает какие–то эпизоды из романа, почти нараспев декламирует целые абзацы, а осоловевший от коньяка Селимов рассеянно думает о том, что, если считать того старика в черном пальто, то это уже второй сумасшедший за сегодняшний день, и что когда–нибудь, возможно, все это повторится снова, и этот дом, и старая собака у столба, и недописанный роман про Ибишева, и неожиданные и неизвестные картины отца на стене.

Селимов достает из кармана пачку сигарет и осматривается в поисках пепельницы.

— К сожалению!.. Очень прошу вас не курить! У нас это не разрешается никому! Совершенно невозможно! — толстячок выглядит очень взволнованным.

— Знаете, я сам когда–то курил, но был вынужден бросить. А сейчас вот совсем не жалею об этом, потому что чувствую себе просто отлично. Тетя Сяма, сколько я уже не курю?…А?…Ты слышишь?

— Двадцать три года. — Кричит женщина из кухни.