Идеаль

Мысль о том, что рано или поздно, через несколько минут или часов, я вынужден буду смотреть на что-то другое, болтать с кем-то другим, что я вернусь к нормальной жизни — жизни пятиминутной давности, без Лены Дойчевой, до ее эры, — была мне невыносима. Лена — сновидение, от которого не хотелось пробуждаться. Вы всё это предвидели, да, зловредный иеромонах? Вы знали, что мои поиски на этом закончатся. Вы знали, что у меня есть шанс вернуться к жизни.

Правда, в воскресении есть одна неувязочка — перед этим полагается умереть.

4

А ведь мне часто удавалось устоять перед русскими красавицами. Я умел предохраняться, во всех смыслах этого слова, — мне пришлось натянуть ментальный презерватив. Я иногда вообще не дотрагивался до них, требуя просто принять ту или иную позу — напряженную, извращенную или чувственную, и скромно довольствовался этим, как искусно выполненной фотографией. Половой акт был мне в напряг. Та еще радость за час принимать сиалис, мыть под мышками (чуть ли не брить волоски на груди) и нахлобучивать резинку (плюс к той, что обволакивает сердце) — лучшая гарантия против каких-либо ощущений, — затем наяривать не переводя дыхания, словно бегун на длинные дистанции, и испускать вежливый хрип в финале. Уверяю вас, вы не много потеряли, приняв обет безбрачия, извините, что затрагиваю эту тему. Физическая любовь больше похожа на экзамен или на отжимания. Я ничем не отличался от любого мужика, пережившего два неудачных брака, и не собирался больше жертвовать своей независимостью ради получения удовольствия, — так выходило дешевле, да и хлопот меньше. Я давал кандидаткам очень точные инструкции: им полагалось, стоя на четвереньках, ущипнуть себя за соски, лизнуть пол, высунув до отказа язык, потом, опустив глаза, широко раскрыть пасть, накрасить помадой губы своей партнерше, побрить лобок моей бритвой и пустить слюни себе на грудь, — короче, любезно поунижаться. А что такого: самец — это вполне предсказуемый механизм. Мы все кончаем до обидного банально: выпячиваем нижнюю губу, издаем прерывистые звуки, потеем и пунцовеем, как будто только что соврали. В сущности, моя сексуальность сродни поповской: мимолетное постыдное блаженство, пачкающее изнутри штаны. Да не возмущайтесь вы так, господин духовник богачей! Я провожал девушек до дверей студии, оставив себе в качестве трофея все полярондные снимки, которые в случае

необходимости успешно питали мои грезы. Фотографии получались просто очаровательные, словно разноцветные переливающиеся сласти, некоторые из них так и таяли во рту, другие приходилось надкусывать… Эти картинки составляют теперь основу моей половой жизни. Аня, шестнадцать лет, — раскрытые ляжки, подмигивающий глаз, язык высунут до щеки, левой рукой я лохмачу ей влажные волосы, а она шепчет: «Vilizhiiiii meniaaaa»… Настя, пятнадцать лет, пламенный мотор, — прислонившись к стене, она задирает юбку, на ней ничего нет, кроме бус на шее и прозрачных колготок… Весна, девятнадцать лет, губки вперед — привет Анжелине Джоли, — присела на корточки, будто бы пописать, потому что так легче круто изогнуть ступни и напрячь мускулы на икре… Юнна, семнадцать лет, сидит верхом на своей сестричке Нине с обнаженной грудью, изображая игрока в поло на снегу в московском «Поло Клубе»… Евгения, четырнадцать лет, бренчит на собственном животе, как на воображаемой гитаре, к губе прилип бычок, в пупке торчит брильянтовый крестик… Светлана, восемнадцать лет, грудь усыпана блестками и умащена «Hottest body», новым кремом от «Victoria's Secret», прямиком из Нью-Йорка, она гордо демонстрирует свои зубы, потягивает кока-колу через соломинку, повернувшись лицом к вентилятору, и вокруг ее сосков выступают пупырышки… И восхитительная Снежана, шестнадцать лет, с медово-горчичными глазами, того же цвета, что и родинки, усеявшие вытянутые кончики ее грудей… Снежане, самой бедной из всех, не на что было купить даже бутерброд, но, фотографируя ее, я уплетал пирожки, чтобы она испытывала танталовы муки… От голода у нее очень эротично впадали щеки, и она шептала мне: — Finger me, Октав…

В «Мастере и Маргарите» Воланд в одном московском театре одевает женщин в платья, которые исчезают, стоит им выйти на улицу. Надеюсь, Булгаков счастлив был бы отметить, что сегодня многие московские самки реализуют его выдумку близко к тексту. Навещая кота Бегемота в доме на Большой Садовой, я встретил больше девушек, чем в гостях у Горького, где старые сварливые сторожихи приказали мне натянуть на башмаки музейные тапочки. Потомство — это что-то вроде высшей апелляционной инстанции, справедливость наконец торжествует: мученик цензуры окружен студентками в цвету, а сталинист, зажатый между воспевающими его помпезными картинами, вынужден довольствоваться обществом отвратных мегер! Обидно только, что Дьявол не успел раздеть Дашу, журналистку из «Good Morning, Russia», которая водила меня из одного мертвого дома в другой… Еще одним падшим ангелом меньше в моей копилке, я тоже, в конце концов, подсяду на морфий.